Радуница

«Вы-ы-ы-у-у! Вы-ы-ы-у-у!» – завывало со всех сторон, как будто столярку обступила стая волков. На что бабы дюжий народ, с утра до вечерней подойки стоят на картошке внаклонку, но и они гнали свистунов копалками. Невесёлой была подобранная с куста мелодия, заунывно бурилась в душе. Ох, он бы запил от горя, он бы накостылял кое-кому по шее! Но водкой не на что было разжиться, все авансы, которые ему ещё перепадали, он уже оприходовал, а ребятишки его не боялись. Всего и оставалось, что, притворив окошко, садиться на стульчик и закрывать уши руками. Он злился, мрачнел, ворочал желваками, порывался срубить акацию и удавиться в петле, качал головой, словно что-то отрицая. И ничего не делал, презирая себя за это. Только жадно пил из бочки, скрежеща железными зубами о край железного ковша, подцеплял щепотью табак из консервной банки, слюнявил самокрутку и с ужасом ждал субботы, когда всё должно было решиться.

Дни накануне были тёплые, уже не душные, с редкими облаками. Воздух на две трети состоял из вертикальной пыли, золотистой на фоне солнечных лучей, а в кастрюле, что водрузил столяр на бочку с водой, рваными ноздрями хрипел квас из жжёных корок. Стручки пересохли и повалились от прыгающих по веткам воробьёв, а в одну из ночей стали осыпаться сами собой. Они уже не дарили былой трели, пугали своим мертвенным шорохом, и столяр, едва дотянув до рассвета, ходил сам не свой, всё теряя из рук. От безделья стерёг мальчишек, а когда те разбегались за дорогу, звал занемевшим от долгого молчания голосом:

– Идите, мужики, собирайте свистульки! Я ругаться не буду!

– Они уже не дуются! – отвечали с вызовом и показывали горсть пустышек, ломавшихся в кулаке. – Фуфло товар!

– Как фуфло?! Ты попробуй сперва, а потом пестри мурку!

Со стыдом, казнясь за своё ребячество, столяр выгребал из кармана лучший, как ему думалось, стручок, по примеру сопляков с одного конца расщеплял его ногтем, а с другого скусывал фиксом. Но мелодия не рождалась, вместо неё извлекался дряблый неприличный звук. Мальчишки гоготали, зачернив рты незрелой черёмухой, плевали из обрезанных ученических ручек зелёными косточками:

– Ништяковский музон! Как в лужу шмальнул! Сам от него и тащись!

Нет, не мог он себе объяснить, в чём дело, отчего саднит на душе! И от этого неумения сказать, выразить, словить, будто муху, и разглядеть свою боль, узнать, чем она живёт и почему привязалась к нему, а ни к другому, столяр и вовсе спадал с лица и никого не хотел видеть. Теперь даже в дневное время он держал дверь на крючке, отзываясь лишь тогда, когда с улицы лязгали костяшками в стекло. Это приходил Шевелёв, который жил на Береговой. У Шевелёва была баба и баня, а в прошлом – ходка за хищение лесопильного имущества. Они и скорешились по одной статье в колонии-поселении, после остались в здешних краях на столярных работах. Шевелёв, как и прежде, помогал Горлову, а в иное время торчал в столярке, не зная, чем заткнуть глотку. Если заткнуть не получалось, Шевелёв запивал сам и подводил под монастырь столяра. Работа стопорилась. Стаканились за верстаком, бегая к барыге за добавкой…

– Чего мышкуешь? – присаживаясь на порог и первым делом закуривая, хрипло от пьянства и высоких разговоров со своей бабой спрашивал Шевелёв.

Шевелёв подозревал Горлова в том, что тот запасся левым заказом и день и ночь корпит, надеясь тормознуть выручку у себя в кармане. Он через плечо нет-нет да позыркивал за раскрытую дверь мастерской, шарил хищным взглядом по верстаку, но ничего такого не находил. «Наверное, заныкал под шконкой», – догадывался Шевелёв.

– Жизнь кончается, Васька, вот что! – принимая пачку «Примы», некоторое время спустя говорил Горлов. В заскорузлых пальцах Шевелёва клокотала зажжённая спичка, Горлов кротко подкуривался от неё, как от лампадки. – Умирать скоро, душа на покой просится.

Он не обижался на мнительность Шевелёва, как Шевелёв прощал ему мелкий прибыток, который не шёл в общаг. Шевелёв позёвывал, сонно глядя на безлюдную дорогу, на пустоту неба над головой:

– Херомантия это всё, Орёл!

– Почему хиромантия?

– А как же не херомантия?

Дарма не являлся Шевелёв, приносил в рукаве початую бутылку, заткнутую бумагой. За первой по тайным каналам находил ещё, таская из дома то тазик огурцов, то кабачки, а то воруя из курятника яйца…