Радуница

Вся она теперь, как одно большое поражение, и только Иван Матвеевич снова вышел из боя живым. Все его товарищи скочевали в сосняк за селом, заселили вечные квартиры, и уже второй год на Девятое мая возвращался Иван Матвеевич с митинга один как перст.

7

Васяня, как и грозился, смылся, «Казанка» пустовала на том берегу.

В ожидании перевоза Иван Матвеевич прогулялся вдоль старицы. Старица – это первоначальное русло реки, которое с годами высохло. Сюда жители окрестных деревень вывозили мусор. В половодье старицу наполняло весенней водой, и весь этот срам уносило в Лену, а по ней в море Лаптевых. Куда вообще должен был деться хлам, никого не беспокоило. Ну да море было далеко, а своя земля вот она. По ней-то и растащило течением всё, что могло уплыть. Вдоль обоих бережков торчали из воды горлышки налитых до половины бутылок, свисали со склонённых веток талины полиэтиленовые пакеты, а на быстрине проплыл, шамкая разбухшими подушками, диван. На отлогих пастбищах, откуда отступила вода и где коровёнки уже общипали летошнюю траву, скрипело под ногами бутылочное стекло, сырели списанные школьные учебники, грудились обожжённые кирпичи и ломаный шифер, бочки из-под бензина и облезшие коровьи шкуры. А в устье замолчавшего ручья Иван Матвеевич наткнулся на завязанный мешок, обсиженный серыми мясными мухами…

Он задержался возле удочников, свесивших ноги с обрыва над омутно-тёмной водой. Весёлые магазинские поплавки, один другого краше, приплясывали у кустов, в самом улове. Желторотая братия сторожила поплавки в трепетном ожидании, когда снасть завалит на бок и, ущипнув червя, повлечёт ко дну подошедшая рыба. Мальчишки из посёлка всегда в эту пору гнали ко рву велосипеды, вихляя свежесрубленными, ещё липкими от смолы сосновыми удилищами, примотанными к раме верёвкой или проволокой. В хорошую тёплую погоду при слабом ветре, когда гусиными мурашками морщится вода, самый захудалый рыбак бойко потаскивал ельцов и красноглазых сорожег, а иногда брали пахнущие малосольными огурцами сиги. Нынче в руках у рыбаков были не древние батожины, а добротные выдвижные удилища, снабжённые пропускными кольцами и катушкой с откидной лапкой, собиравшей леску загадочным для Ивана Матвеевича образом.

– Клюёт, мужики? – со знанием дела тихо спросил Иван Матвеевич, озирая бережок в поисках колышка, к которому примкнут садок.

– Та-а, гашики да пеструхи… – за всех ответил хрипатый пацанёнок с мокрым рукавом. – Кошкин кайф!

Другие ребятишки, чуть старше, промолчали, синхронно перезабросив удочки, когда наплыла доска с гнилыми зубьями гвоздей.

– Чего кошке? Самому будет жарёха!

– Ну, манать! – искренне возмутился пацанёнок. – Ещё плеваться костьми!

– А где рукав-то намочил?

– Дак а в воде, гашика ловил! Подцепился гашик хило, но я уж почти выпер его на берег, а он возьми да упади! Я брык за ним…

– Поймал?

– Куда он подеётся с подводной лодки?! Теперь сидит в каталажке, вечером Мурка его схавает…

На них зашипели, а высокий мосластый паренёк, в котором Иван Матвеевич не сразу признал одного из тех, кто стоял у обелиска в почётном карауле, нервно подёрнул за леску и снова вперился глазами в поплавок. Поплавок всё не тонул.

– Значит, нету путней рыбы, одни гольяны? – совсем шёпотом заговорил Иван Матвеевич, обращаясь всё к тому же хрипатому.

– Откуда ей быть? Она сюда и зайти-то не может, дядя Ваня-мент ей сетками дорогу перегородил. Так, шняга всякая лезет… Во-он он ставит, уже которую подряд! Кто бы из ружья его шаланду резиновую прострелил…

От кустов, шагнувших в воду по другую сторону рытвины, коренастый мужичок в камуфлированном энцефалитном костюме выматывал поперёк старицы китайскую сеть, сидя в резиновой лодке и время от времени подрабатывая то одним, то другим пластмассовым веслом. Сеть, пока была сухая, парусила на ветру, цеплялась за вёсла и спутывалась маленькими свинцовыми грузильцами, но, оказавшись в воде, намокала, тонула и метр за метром выстраивалась высокой незримой стеной: ни проткнуть, ни обойти.

– Как же, самый голодный! – съязвил Иван Матвеевич. – Сам на пенсии, баба при заработке, дети пристроены. А урвать кусок, перекрыть нерестовой рыбе ход – тут он первый!

– О чём и базар! – поддакнул смышлёный пацан и, поплевав на обожжённого нутряной болью червя, вертевшегося на крючке, хлюпнул грузилом по воде.

Стервец-перевозчик всё не объявлялся. Дрых, наверное, кверху задницей.

Зато, надвигаясь от посёлка, до самого ельника облепили луг легковые машины. Воскурились костры и мангалы. И громко, населяя пришлым звуком луг и лес, заиграла музыка, которая никак не отставала в этот день.

«Запа-а-а-ахла-а весно-ой-й!» – орал из отпахнутой дверцы японского внедорожника мерзкий голос хрипуна, одного из тех, что обыряли кругом, подняли змеиные головы.

– Шерстью твоей палёной запахло, дьявольское отродье!

Но что было попусту горячиться? Это его, Ивана Матвеевича, праздник «порохом пропах», а у этих, как у загулявших собак, запахло весной и блудом. У них теперь круглый год такой праздник, много ли надо, чтобы впасть в бесчинство…