Радуница

И вот на извороте старицы, с высокого отлогого угора громыхнули из ружей по бутылкам. Звук выстрела, как по жёлобу, прокатился узко и длинно. Брызгами осыпалась дробь на воду. Из-за поросшего осокой бугра снялись ярко-зелёные кряковые утки. Че́рнети нырками ушли на фарватер. Только табунок растерявшихся чирков кружил надо рвом. У машины засуетились. Раз за разом рвала воздух пятизарядка, и одна уточка споткнулась, кувыркнулась в кусты…

– Молоток, зёма! Держи пять! – завизжали возле машины, но за добычей не полезли, а наоборот, сразу утратили к ней интерес и уселись за выпивку.

Уточка ещё была жива и вскоре, волоча раненые крылья, пристала к берегу неподалёку от удочников. Это была серая чирушка, у которой вытек глаз. С ней прибило течением несколько вставших дыбком пластмассовых гильз с латунными головками. Иван Матвеевич поднял одну и зачем-то понюхал. Патрон был заводской, двенадцатого калибра, к тому же для удлинённого патронника. В такую царь-пушку порох и дробь сыпь на глаз, лишнего не будет.

– Плыви, плыви отсюда! – Иван Матвеевич кинул в уточку гильзой. Чирушка нацелила на человека неповреждённое око и вопросительно потегала.

– Ну-ка, давай! – притопнул, прихлопнул. – Кому говорю?

Не больно-то споро, но устремилась за бугор, продвигаясь бочком. Долго справлялась с течением, пока не залезла в осоку, в непроглядный кочкарник.

– Надо было убить! – заметил мосластый, который уже вооружился камнями. – Всё равно не жилец! Сдохнет где-нибудь и будет вонять, заражать окружающую среду!

Иван Матвеевич посмотрел на грамотея, потом на других ребятишек. Они забыли про удочки и тоже посмотрели – на старика. Ждали, чем он прищемит язык их умному дружку, который, как видно, приблудился к компании случайно, хмыкал да поучал, обижаясь на нелюбовь к себе, к своему книжному опыту.

– И с одним глазом живут, – сказал Иван Матвеевич, но так, что впору и самому было искать поддержки. – Я однажды (по весне было дело, на Борисовских полях) нечаянно ранил серую, дак она у меня сколь времени квартировала в курятнике…

Замолчал. В самом деле, не говорить же было, что Таисия всю плешь проела, а к дочкиному дню рождения заставила свернуть уточке шею.

– Видал! – ободрились ребятишки и тут же заложили дружка: – А он ещё в тот раз бурундука палкой огрел, живодёр!

– Сами вы живодёры! – обозлился мосластый и по одному – раздельно, в разные точки омута – побросал камни в воду. – Вот вам, а не рыбу! Всё, Димка, больше леску не дам! Мама и так ругала меня, что отмотал папину японскую!

– Подавись ты своей японской! – вылупив глаза, подскочил хрипатый пацанёнок, рукав которого обсох и, задравшись, обнажил бледные голодные жилки на руках. – Я ваще своей «Клинской» ловлю в сто раз баще тебя!

– Ну, прибежите вы ещё! – Мосластый собрал удочку и на новеньком велосипеде, блестевшем спицами, угнал в посёлок.

Ко рву торопились другие машины. Высыпали на траву женщины-ребятишки. Суетились, перекликаясь с соседними гульбищами, пьяные мужики. От иных полянок всё чаще сверкали бутылки, разбиваясь у воды с острым звуком лопнувшей пустоты.

– И вы, ребятишки, крутите педали от греха! – распоряжался Иван Матвеевич, сердцем чуя беду. – Сматывайте удочки да гоните за этим умником… Кто он хотя бы? Я что-то его никогда раньше не видел.

– Да-а, новой русички сынок! Вечно всем недоволен… – ответил лопоухий мальчишка, который до этого всё время молчал, может быть, потому, что голос его начал грубеть, но в самый неподходящий момент срывался на комарий писк.

Он первым оседлал драндулет без крыльев.

– Ну, погнали, пацаны! У школы порыбалим…

8

Наступавшие на луг машины были всё больше иностранного пошиба. Прибарахлился на северных рейсах посёлок, перегон леса и горючки приносил барыш, хоть по́том и кровью давались эти деньги. Уже зажгли сухую траву по угору, и он, выгорев, горестно чернел дымящейся плешиной. Иван Матвеевич с тоской озирал убогое празднество людей, похожее на вороний разгул в дни первой деревенской свеженины. Но и как было не омрачиться? Все завтрашние выпуски теленовостей начнутся с экстренных сообщений о небывалых лесных пожарах, вспыхнувших по всей России за один только этот праздничный день. Как было не помечтать о том, чтобы на грешную землю в следующий миг налетел, вызванный молитвами мёртвых окопников, очищающий вихрь, смёл бы все эти столы-скатёрки, уставленные хмельной жратвой, отстоял бы эти речушки и деревца в войне с ними человека, от первобытной низости ли, от большого ли ума пошедшего на родной край напалмом…

– Нет, вы посмотрите, что творят! – не умея больше стреножить эту боль, Иван Матвеевич в сердцах выматерился. И в другой раз пожалел, что не вернулся со школьным автобусом, обратным рейсом развозившим старух по домам.