Рагу из тролля

Собственно, лютнист если и врал сейчас, то не больше чем наполовину, то есть был практически честен с монной Перл. Жениться на ней ему бы в голову не пришло, он рожден, чтобы быть свободным поэтом, хотя очень мечтал вкусить прелестей супружества без благословения родни, жрецов и священника, если вы понимаете о чем я, благородные господа. А потом, отдохнув в объятиях красавицы Перл, накушавшись дивных ее блюд, он бы отправился в дальний путь, но обязательно вернулся бы. Года через четыре, или пять. Может быть, тогда и о свадьбе можно было бы подумать. А вот оставить золото женщине, которая одарила тебя любовью и всем прочим — святое дело. Глядишь, имея такие сбережения, монна Перл не торопилась бы замуж, а согласилась бы дождаться, пока Рован Сладкоголосый нагуляется. А потом бы было все, как говорила Черная Дама. И свой домик с виноградником, и детишки, и воспоминания у очага о прошлых подвигах.

Рован с удовольствием отметил, что его маленькое и последнее выступление имело грандиозный успех. Монна Перл печально смотрела на него и в дивных зеленых очах, кажется, даже слезы появились. И вот тут бы самое время сорвать с ее губ страстный поцелуй, который трактирщица запомнит, конечно, на всю оставшуюся жизнь, как вдруг послышался шум камнепада, гул, и низкое, утробное ворчание. Высунувшись из-за своего укрытия, лютнист в ужасе наблюдал, как из пропасти на мост лезет чудовище, и нельзя сказать, что староста преувеличил его ужасность, скорее уж наоборот, поберег чувствительное сердце бродячего поэта, чтобы оно не разорвалось на месте. Тролль был высок, в два человеческих роста, шкура у него была как у быка, по виду, так и из арбалета не пробьешь, клыки… да спасите нас боги познакомиться с такими клыками поближе. Маленькие глазки под тяжелым лбом, на лысой, круглой, как арбуз башке (уж головой это назвать язык не повернется) несколько прядей то ли длинной шерсти, то ли коротких волос. На все остальное Рован предпочитал просто не смотреть. Страшно. Тролль между тем сел на каменные перила моста, тяжело дыша, задрав морду к небу.

— Сейчас начнется, — шепнула монна Перл.

И началось. Как только солнце взошло, тролль запел. Вернее, завыл отвратительным диссонансом, старательно выводя какую-то ужасную мелодию, только ему одному понятную и приятную, потому что музыкальный слух Рована Сладкоголосого едва не приказал долго жить от таких издевательств. Но он закрыл глаза, чтобы было не так страшно, и запоминал, запоминал, касаясь пальцами струн лютни, пытаясь мысленно переложить то, что он слышит, на то, что ему предстоит сыграть. Тролль выл все пронзительнее, так, что смолкли все птицы вокруг и их можно было понять. А еще он не только выл, но и отбивал ритм кулачищем, от чего с перилл моста сыпались мелкие камни. Ничего не скажешь, чудовище вошло в раж, и поспевать за ним было очень трудно. Наверное, никто бы не смог, только ученик Тори Безумного. Мастер любил заставлять учеников повторять за ним незнакомую мелодию, и тех, кто не мог с первого же раза сыграть ее без ошибок, выгонял. Может быть, поэтому учеников у него было мало. По правде сказать, всего два за долгую жизнь гениального безумца. Но куда легче запоминать то, что имеет смысл, чем-то, в чем никакого смысла нет. Или все же есть? Ученику Тори Безумного начало казаться, что есть, но он боялся об этом думать, чтобы не вспугнуть. Понимание коснулось его души, как бабочка, решившая опуститься на плечо, и тут главное не шевелиться, замереть…

Тролль замолчал, и Рован выступил вперед, на мост, как на сцену. Умирать на глазах у Перл, так умирать красиво! Тролль повел носом и зарычал, распространяя ярость и зловоние. И то и другое вполне могло сбить с ног. Рован коснулся первым аккордом струн лютни, заставив себя не думать сейчас ни о чем. Просто не думать. Играть то, что он запомнил, самому стать музыкой, лютней, руками. Не думать, быть!

И он был. Песня тролля, сыгранная наоборот, оказалась прекраснейшей мелодией, которую певец когда-либо слышал. И самой печальной. Он играл и чувствовал тоску этого гиганта по уютным каменным пещерам в глубине скал, где всегда темно и прохладно. Чувствовал грусть по прежней жизни, простой, понятной, и отчаяние изгнанного и обреченного жить в мире новом, чужом. И нет надежды, только череда долгих дней и ночей, и этот мост, и никогда ему не вернуться назад. И от этого разрывается его каменное сердце, и от этого вся его грусть.

Рован вслушался в последний звук, затихающий в тишине утра, и открыл глаза. Теперь можно и умереть. Он сыграл главную песню своей жизни, ту самую, которая делает обычного певца Мастером, теперь и погибнуть не жалко, потому что свое предназначение он выполнил. Его сердце билось восторгом, и на чудовищную громадину он смотрел почти влюбленно, с благодарностью.

Тролль долго-долго всматривался в лицо певца, а потом вздохнул, как показалось Ровану, облегченно, и… и просто рассыпался мелкой каменной пылью. Она какое-то время висела в воздухе, а потом тихо осела на землю.