Рай рядом

О, что это была за поездка… Сколько исхожено, осмотрено исторических улиц, дворцов, парков с бесчисленными свежими ранами-разрушениями! Сколько раз взятый с собой томик Пушкина открыт! Это серое скорбное ленинградское небо, серая, неласковая река, способная на безумства: «Над омраченным Петроградом/Дышал ноябрь осенним хладом./ Плеская шумною волной/Нева металась, как больной…» Ах, какое счастье, что ужасы того, пушкинского, наводнения и эта долгая блокадная Голгофа уже позади! Да, осень, ветрено, холодно и даже очень, пальтишки у них обоих аховые, а комната у старой тетки в коммуналке не больше Надечкиной, но… Но точно освятил, окрылил их любовь на годы вперед великий, величавый и в своих трагических бедствиях город. Навсегда предназначил друг другу.

Вот почти затихла большая питерская коммуналка на пятом этаже обшарпанного серого домины. (Но с необъятной парадной лестницей, да с черной лестницей, с остатками прихотливого лепного декора, с изразцовыми печами!) Вот громко скрежетнуло – ведро, цинковое корыто, что ли? Какие-то шорохи, шаги, отдаленный разговор на повышенных тонах… Никитин тихонько поглаживает, аккуратно укладывает, прядка за прядкой, Надину богатую шевелюру за маленькое твердое ушко. Наклоняясь к нему, шепчет:

– Вот завтра в театр идем… А ты знаешь, какое место из «Евгения Онегина» мой отец часто вспоминал? С раннего детства у меня на слуху! Как раз сейчас тебе впору задуматься, артистка, актрисочка моя золотая:

Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой…

– Артистка… Неужели ты хочешь, чтобы я стала настоящей артисткой?!

– Нет, не хочу. Хочу, чтобы ты была всегда со мной, только этого хочу. Но это эгоизм, мужицкий эгоизм. Еще не поздно тебе подготовиться и попробовать…

– Молчи! Я тоже хочу только, чтобы мы были вместе. Вот и все!

Тетка недовольно шелестит со своей кровати:

– Дорогие мои, нагулялись – так спите! И мне дайте заснуть, я же работаю еще, мне утром на службу. Вот приеду на ваш курорт и начну у вас по ночам куролесить. Понравится?

– Да мы даже примкнем к вам! И с большим удовольствием, тетя Зина! Приезжайте обязательно куролесить! А сейчас, конечно, спокойной ночи, сладких снов, – Никитин крепче, еще крепче прижимает к себе Надю: мерзнет, бедняжка, на их разостланных жидких пальто – черный, щербатый паркет под ним весьма холодный:

– Там чьи кипы газет в коридоре, возле сундука? Прямо так и лежат, бесхозные как будто… Можно нам взять на ночь, тетя Зиночка? А то прохладно что-то!

– Да берите, наверно, только скорее. Один доброхот, в типографии работает, приносит для всех, в сущности…

Никитин принес, разложил ровненько. Вот тогда уж все заснули, и спалось прекрасно, и сладкие сны снились…

Вернулись к себе на юг и перестали таиться. Уже занялась Надечка долгим и муторным оформлением развода, Толику в Риге, видать, было не к спеху! Еще у Марьи Никитичны собиралась писать отказ от своей законной «площади» – совсем перебралась в комнату Никитина в бывшем княжеском флигеле, ненамного больше, но с прихожей, с отдельным входом… Когда по радио затрубили о врачах-вредителях. И в газетах, которые Никитин приносил домой, просматривал, хмурился, хмыкал, то же самое, оказывается.

– Это что, неужели правда отравители, Феденька? Как-то не верится… – многое стала понимать Надечка рядом с человеком, у которого расстреляли любимого отца, видного московского архиерея. Вполне светского человека – и стихи с юности сочинял, и на рояле обожал играть с супругой в четыре руки! Она тут вскоре и заболела, надорвалась, оставшись одна с выводком детей… Из коих в итоге остался только Федор Львович, самый младший, да две сестры.

– Бред все это, Надюша. Даже в голову не стоит брать.

Кто знал, что именно на его голову как раз и свалится этот бред! Вернее, пациент с гадким бредом. И отнюдь не фронтовик контуженный – обыкновенный нервозный мерзавец, в годы войны, скорей всего, тыловой таракан трусливый. Но сердце у него в самом деле барахлило, оттого Никитин и запретил местные сероводородные ванны: чревато, как говорится. А таракан завозмущался: «Тогда для чего я сюда приехал?!» Стал требовать, орать гнусное что-то такое про «врача-вредителя». Не больше, не меньше! Ну, Федор Львович вспылил, бывало с ним, конечно, не железный ведь. Пальцем не тронул невежественного психопата, сказал лишь пару фронтовых, ласковых! Однако психопат оказался непростой, железнодорожная столичная шишка с резвым пером. Накатал донос куда следует – и Никитина арестовали.