Вместо преподавательской он пошел с письмом на улицу, в парк колледжа. Стоял дивный октябрьский день. Солнце грело плечи, но в воздухе, необычно прозрачном для Раммиджа, чувствовалась осенняя свежесть. Высокое атмосферное давление и ветер, дувший прямо от Молверна, рассеяли привычную дымку. Цвета были почти неестественно ярки и четки, как на пейзажах прерафаэлитов
[118]в муниципальной картинной галерее. По ярко-голубому небу медленно плыли пушистые белые облачка, похожие на пасущихся овец. В конце лужайки, на которой летом играли в грубое подобие крокета, полыхал медью бук — как дерево, охваченное, но еще не уничтоженное пламенем. Под буком стояла деревянная скамейка, посвященная предыдущему ректору, сидя на которой Бернард любил читать поэзию. Он сел и взвесил пухлый конверт на ладони, рассматривая чуть наклонный почерк Иоланды, словно пытаясь найти ключ к содержанию письма. Фрэнклин был не так уж далек от истины: Бернард не решался открыть конверт. Почему она ему написала? Она никогда до этого не писала ему — он вообще в первый раз увидел ее почерк и понял, что письмо от нее только потому, что она указала свое имя и адрес в левом верхнем углу конверта. Она звонила ему раз в неделю, рано утром в воскресенье — по британскому времени, — когда в назначенный час он слонялся вокруг платного студенческого телефона в пустом вестибюле, и только один раз отошла от этой договоренности, позвонив среди ночи, чтобы сообщить, что Урсула мирно скончалась во сне. В очередное воскресенье она позвонила ему, чтобы рассказать о похоронах, и в эти выходные он ожидал нового звонка. Когда Иоланда звонила, они разговаривали только об Урсуле или обыденных новостях друг друга. Вопрос об их отношениях по-прежнему был, с молчаливого согласия, «отложен». Так почему же она написала? Он припомнил, что есть такие письма — они, кажется, называются «Дорогой Джон!», — в которых обычно в дружеской форме невесты сообщают об отказе. Он под дел ногтем клапан и вскрыл конверт.