Райский сад

— Он говорит, они дружили в четыре, а то и в пять раз дольше, чем ты живешь на свете, — сказал отец. — Точнее он не может сказать. Да ему это и не важно.

«А мне важно, — подумал Дэвид. — Я видел его лунной ночью. Слон был один, а у меня был Кибо. И у Кибо был я. Этот слон не сделал ничего плохого, а мы преследуем его и даже пришли сюда, куда он пришел повидать своего убитого друга, а теперь собираемся убить и его самого. Это моя вина. Это я выдал его им».

Джума вычислил, куда им следует идти дальше, и знаком показал отцу, что следует двигаться в путь.

«Для моего отца убийство слона не является жизненной необходимостью, — думал Дэвид. — А Джума ни за что не нашел бы его, если бы я не увидел его. Он уже охотился на него, но лишь ранил его самого и убил его друга. Когда мы с Кибо обнаружили слона, мне не следовало рассказывать им об этом, нужно было навсегда сохранить в тайне этот секрет, и пусть бы он жил, а они накачивались пивом в шамбе вместе со своими bibis[51]. Джума так напился, что мы не могли его добудиться. Теперь я всегда буду молчать. Ничего больше им не скажу. Если они убьют его, Джума пропьет свою часть денег, вырученных за слоновую кость, или купит себе на них еще одну жену, чтоб ей пусто было. Почему ты не помог слону, ведь это было в твоих силах? Достаточно было отказаться идти на второй день. Нет, это бы их не остановило. Тогда Джума пошел бы один. Нельзя было говорить им. Нельзя, нельзя было этого делать. Запомни это и впредь никогда никому ничего не рассказывай. Больше никогда никому ничего не говори».

Отец подождал, пока Дэвид поравняется с ним, и мягко сказал:

— Здесь он отдыхал. Теперь у него нет определенной цели, так что мы можем настигнуть его в любой момент.

— К черту охоту на слонов, — едва слышно сказал Дэвид.

— Что? — переспросил отец.

— К черту охоту на слонов, — негромко повторил Дэвид.

— Смотри, не испорти нам дело, — сказал отец и пристально посмотрел на него.

«Вот и хорошо, — подумал Дэвид. — Он прекрасно все понял и больше не будет мне доверять. Вот и хорошо. Я и не хочу, чтобы он мне доверял, потому что больше никогда ничего никому не расскажу. Никогда и никому. Никому и ничего».

На этом Дэвид прервал работу в то утро. Он знал, что сегодня у него не все получилось. Он не смог передать, каким огромным показался ему скелет слона, когда они наткнулись на него в лесу, и не написал, что под скелетом жуки прорыли ходы и как эти ходы, похожие на галереи или катакомбы, открылись им в том месте, где слон сдвинул череп с места. Он не сумел передать, какими длинными были побелевшие кости слона, и как передвигался слон на месте убийства своего друга, и как сам Дэвид, шагая по его следам, представлял, как он здесь ходил, и видел все его глазами. Большая слоновья тропа была очень широкой, и это тоже ему не удалось передать, так же как и гладкость будто отполированных стволов деревьев и сложное переплетение троп и тропинок, напоминающее карту парижского метро. Ему не удалось передать мягкий рассеянный свет в тех местах, где верхушки деревьев смыкались в сплошную завесу, а также множество других деталей, которые следовало передать не так, как он их помнил, а так, как все это было на самом деле. Расстояния в данном случае не имели значения; даже если они изменились в его сознании, можно было их передать так, как он это запомнил. Но вот перемену в его отношении к Джуме, к отцу и к слону он должен был передать во всей ее сложности, и здесь его силы истощились. Усталость немного приблизила его к пониманию. Понимание явилось началом, он понял это, когда начал писать. Но то, как на него обрушился весь ужас понимания, нельзя описать, прибегнув к обычному литературному штампу, это нужно передать именно так, как было тогда, припомнив все до мельчайших подробностей. Завтра он соберется с мыслями и продолжит.

Он убрал тетради с рукописью в портфель, запер его и вышел на улицу, туда, где читала Марита.

— Не хочешь позавтракать? — спросила она.

— Я бы лучше выпил.

— Тогда пойдем в бар. Там прохладнее.

Они зашли в бар, уселись на высокие табуреты, и Дэвид налил себе виски, разбавив его холодным перье.

— Что Кэтрин?

— Она уехала — счастливая и веселая.

— А какая сегодня ты?

— Счастливая, робкая и неразговорчивая.

— А можно мне поцеловать такую робкую?

Они обнялись, и он вдруг почувствовал, как к нему возвращается ощущение цельности его внутреннего «я». До этой минуты он даже не сознавал, до какой степени он утратил это ощущение. Все последнее время он был словно разбит на части, но почти не сознавал этого, оттого что много работал, а во время работы всегда подключалась та часть его личности, которую ничто не могло даже поколебать, не то что разбить на части. Он всегда это знал и в этом знании черпал силы, в то время когда остальная часть его души была разбита вдребезги.

Пока официант накрывал на стол, они сидели в баре, но даже здесь уже чувствовалось холодноватое дыхание осени, и потом, когда они сидели за столиком под сосной, морской бриз непрестанно напоминал им, что лето прошло.