Ракеты (СИ)

-- Все надо сопрягать, как завещал нам Пьер Безухов, друг моей молодости. Один из. -- отвечал отец семейства. По контрасту становилось заметно, что Олеся почему-то совсем не пьяна. Это казалось не состоянием, а какой-то личной чертой вроде голоса или выражения лица, и поэтому не противопоставляло ее остальным.

-- Ты любишь Толстого? -- спросила она.

-- Трудный вопрос. Теперь меньше. Я люблю Войну и мир, она сопротивляется желанию ее автора знать...

-- Теперь? Когда теперь?

-- ...знать правильные ответы. После четырнадцатого года. После зрелища того, как многим людям нравится грубая сила, как массово все поддержали всю эту ар... вообще все это.

-- Четырнадцатого года какого века? А то, знаешь ли.. Человек, лично знавший Пьера Безухова...

-- Он говорит, что перечитывал Войну и мир пять или семь раз, -- сказала его жена. -- Иван Кузьмич, со всех сторон. Но начальник он не то что плохой, но дрянной, и вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть. Теперь понимашь дядюшку? -- жена его говорила так же задумчиво, но в какой-то глубине смыслов этими словами она приходила ему на помощь. "Все проще. Они с Леськой правы, и все гораздо проще. Плохой или дрянной, не имеет никакого значения, оценки не имеют никакого значения" -- сказали ее слова мужу, и он почувствовал себя ближе к ней, и стал чуть более на нее похож.

-- Да, насколько я помню, Война и мир достаточно велика и уютна. Великая и уютная война. Ночь в Мытищах, зарево пожара Москвы -- все это неплохое убежище, но зачем куда-либо убегать? Будущее и в самом деле наступает. Оно приходит молча, потому что ему не нужны старые бесплодные споры. Его трудно заметить и узнать. Просто люди разговаривают со своими детьми не совсем так, как с ними разговаривали их родители, живут в среде все большей свободы, самоконтроля и разумности. Смотрите, как по-разному тот же Толстой читается сейчас и хотя бы лет десять назад.

-- По-разному, очень по-разному, -- соглашался хозяин дома. Он снова посмотрел на свою жену. Вечер медленно тек мимо нее, и сами взгляды, прикасавшиеся к ней, становились медленными, как будто она распространяла вокруг себя это качество. -- Многое теперь читается по-другому. Но огромное количество людей этой разницы не увидят, и...

Все молчали. Был слышен огромный простор за окном. Там шумел лес.

-- Не увидят, но это не значит, что разницы нет, -- сказала наконец Олеся. -- Может быть, я обманываюсь, поскольку тоже нуждаюсь в смысле и оптимизме... Но нет, это похоже на правду, правда не обязательно должна быть какой-нибудь горькой, вернее, это горечь другого, тонкого, полынного рода. Будущее приходит незаметно. -- Она тоже посмотрела на хозяйку, и добавила: -- Оно приходит по ночам, как начало весны; в какую-то ночь, а самый темный час перед рассветом. Так бывает: мы ждем этой весны, и она придет, но мы ее не узнаем. Мы можем только испугаться этого немого движения жизни, которую мы не знали в себе. Изменения идут не там, где мы их ждем. Они никак не называются. Они стараются никак не называться, чтобы не провоцировать бессмысленных словесных столкновений. Потому что человек всегда в той или иной степени консервативен, человек состоит из своего прошлого, потому что больше ему не из чего состоять, и вот тут это прошлое начинает смещаться и плыть, и только это мы и может заметить. Не каждый захочет вообще это видеть, не каждый сможет признать, начать пересматривать свои ценности и убеждения, которые все менее применимы к реальному миру, но эти убеждения будут и дальше спокойно пылиться на полочке, все менее касаясь реальной практической жизни, годные лишь для телешоу и разговоров про политику и падение нравов.

-- Но эти-то разговоры и делают политику! -- сказал хозяин. -- А потом политика угрожает запустить в жизнь свои ракеты с непредсказуемой траекторией. У нас тут наступает будущее, аномальная зона, окружающий мир куда-то исчез, и все такое; но давайте на минутку допустим, что все осталось на своих местах. Какое же это будущее, когда по всему миру к власти приходят консерваторы?

Олеся задумчиво и спокойно смотрела на отражение икеевского абажура и ничего не отвечала.

-- Нет, нет, -- наконец сказала она. -- Ничто не осталось на местах. Ты боишься на это надеяться? Нам незачем бежать из города в темноту, город не то, чем он кажется. Он не менее странен, чем этот лес, в нем текут темные подводные струи, которые постепенно вымывают жесткие иерархии и ролевые схемы, и вообще все эти различные старорежимные порядки и за.. за-маш-ки. Имеет смысл попробовать так смотреть на дело. Эти изменения -- медленный, малозаметный, и поэтому внезапный процесс.