Раквереский роман. Уход профессора Мартенса

На следующий день я взял в винокурне у мастера небольшой «буравчик» для горла, сунул его в карман и позвал с собой Тийо. После обеда мы вместе отправились в деревню Тырма. Зашли к Ваарикам — отцу и матери Тийо, — я только на минутку, чтобы расспросить дорогу до Соосэрва. Тийо я оставил дома, покрасоваться перед матерью в праздничной юбке, подаренной ей барыней, а сам, следуя указаниям, прошагал версты две по лесу в сторону Вяльятагусе и легко нашел Соосэрва.

Незадолго до того я обнаружил на книжных полках госпожи Тизенхаузен изданную тридцать лет назад неким Грубером «Старинную хронику святых и мирских дел в Ливонии» и с огромным интересом прочитал то, что там написано. Выходит, что пять с половиной столетий назад эта часть Вирумаа была terra fertilis et pulcherrima et camporum planitie spaciosa[48]. Так что эта Тырма уже в то время была villa magna, наверное самая богатая деревня в этой красивой местности, потому что именно ее избрали местом, куда свозили свои военные трофеи первые вторгшиеся в Вирумаа рыцари. И сейчас еще деревня была большая. Но от богатства, по крайней мере теперь, она была так же далека, как и вся эта страна.

И Соосэрва, возникшее передо мной посреди леса, между заросшими порослью лугами и клочками пашен, было точно таким же, как и тысячи других хозяйств крепостных крестьян в этой стране: разбросанные хлебные поля, как заплаты, там, куда их оттеснили лес, поросль или болота с жалкими соснами. Рожь, на этих клочках готовая к жатве, в сравнении с пашнями самой мызы стояла чахлая и хилая. Изгороди вокруг посевных участков покосились. У рычащих от голода псов даже в воротах своего дома на шее колючие цепи против волков. На краю двора, истоптанного копытами, лачуга-амбар, а между баней и летней кухней вдвойне странный жилой дом. По размерам — для этой нищей из нищенских жизней, которую он скрывал, — просто фантастически огромный, будто из какого-то детского, неуместно всплывшего сновидения. По виду — черные перекошенные бревенчатые стены прямо на земле, колкие застрехи замшелой, зелено-коричневой соломенной крыши свисают почти до травы, сама крыша — невероятно длинная, вся в буграх, с топорщащимися, как рога, стропилами — сделана будто на ощупь, да и вообще все сооружение, скорее, не человеческих рук дело, а громадный сказочный гриб, родившийся из леса, земли, зарослей и стерни, творение самой природы.

В этот ранний час, в горячую пору последних дней сенокоса, с работы на мызе соосэрваские люди, разумеется, еще не вернулись. Но дряхлые старики, брат умершего хозяина и мать хозяйки, оказались дома. Со слов Тийо я знал: отчасти благодаря ей, отчасти некоторым городским родственникам жителей деревни, за эти несколько лет за мной закрепилась репутация, что я не из тех мызских обитателей, которые сразу набрасываются на деревенских, а что со мной можно перекинуться разумным словом. И у соосэрваского старца, на завалинке под застрехой, мой «буравчик» сделал свое дело, на что я и надеялся: пробуравил дырку в ларце памяти этого старика.

— Почему же мне не помнить нашего парня Пеэпа. Хоть и много воды с тех пор утекло.

Маленький жилистый старик с невероятно морщинистым лицом держал в руке мою бутылочку, облизывая мокрый от водки беззубый рот, и щурясь смотрел на заходившее за лес солнце.

— Теперь-то уж один бог знает, сколько прошло с тех пор, как он пропал отсюдова…

— А что с ним случилось на здешней мызе?

— Арестовали за то, что убил бурмистра. Сперва забрали шестерых иль семерых. Старый барон с госпожой в Германии находились. Так что поркунский господин Магнус — ихний сын, значит, — ездил в Ракверескую тюрьму дознаваться и требовать, чтобы выпороли. Потом кое-кого отпустили домой. А четверых в Таллин отправили. Ну и Пеэпа с ними. Дак там, в Таллине, их тоже трясли и выспрашивали. Потом судили. Яэтмааского Михкеля и мяэского Аннуса и еще одного барщинника из Аллика — не помню уж, как его звали, — отправили на каторжные работы. За Таллин, строить гавань, как же она называлась-то. Говорили, через несколько лет они будто бы там и померли. А Пеэп после суда обратно домой вернулся.

— Значит, признали невиновным?

— Должно быть. А потом господин Якоб дал ему вольную…

— Почему же отпустил на волю?

— Потому что… ну да там, в Таллине, Пеэпа по голове не гладили. Я своими глазами видел, какие раны у него на спине. Правая лопатка долго не зарастала кожей.

Старик отхлебнул, стянул лицо в крохотный морщинистый клубок, выдохнул воздух — я додумал: будто подул на Пеэповы раны на спине — и продолжал:

— Спина-то у него мало-помалу зажила. Но в голове помутилось, чудной какой-то стал, господин Якоб его словно бы бояться стал. И работник с него уже никакой. Вот и получил вольную.

— А как же они этого бурмистра убили, те, что убивали?