Ралли Родина. Остров каторги

Я вкратце поведал обо всех сколь-либо значимых событиях, начав историю с Сахалина и закончив походом в музей к Шестаковым. Лев слушал с интересом, как обычно, ни разу не перебил и не отвел взгляда. Я же продолжал говорить, выжидая подходящий момент, чтобы перевести разговор на его воспоминания. И вот, когда я упомянул про «Пермь-36» – музей репрессий, который я собирался на этой неделе посетить – взгляд Льва на несколько мгновений остекленел.

– По-прежнему интересуешься историей лагерей и ГУЛага? – кашлянув в кулак, спросил мой знакомец.

– Тема неиссякаемая, как по мне.

– И верно… – пробормотал Лев.

Он задумчиво вертел в руках чашку – такое ощущение, что хотел что-то рассказать, но почему-то колебался. Я не торопил – пил свой чай и ждал.

Наконец Лев решился:

– Тогда тебе, пожалуй, будет интересно знать, что примерно с год назад я заезжал в гости к своему другу Дмитрию Сбруеву. Сомневаюсь, что ты помнишь это имя – хоть я и рассказывал о нем в нашу первую с тобой встречу…

– Это верно. К сожалению, действительно не помню такого.

– Не о чем сожалеть, просто послушай. Он был заключенным – одним из тех, кто строил нашу ГЭС. Мы тогда и подружились – оба врачи по профессии, на том и разговорились. Правда, у него был куда более искусный учитель – сам Войно-Ясенецкий, в миру более известный, как Архиепископ Лука. Собственно, из-за связи с ним Дмитрий и оказался в неволе. Ну да про Луку я тебе уже рассказывал – поразительно, что в Союзе так долго и упорно пытались сгноить настолько великого человека, человека, который, по сути, придумал анестезию. А сколько раненых солдат он спас во время Великой Отечественной? Святой человек…

Я кивнул, соглашаясь с тем, что жизнь Войно-Ясенецкого представляла собой гигантскую синусоиду, в которой черное и белое сменяли друг друга с пугающей частотой.

«И действительно – кто бы мог подумать, что человек, трижды побывавший в ссылках, в итоге получит сталинскую премию за вклад в развитие медицины?..»

– К чему я о нем вспомнил? – сказал Лев. – Да к тому, что Дмитрий Сбруев участвовал в Норильском восстании пятьдесят третьего года, но всегда этой темы почему-то избегал. А тут я получил от него письмо – точней, от его супруги – в котором она рассказала, что Дмитрий совсем плох, и позвала в гости, пока не поздно…

Лев тяжело вздохнул, потом продолжил:

– А он ведь меня старше почти на двадцать лет. Ему б в этом году восемьдесят восемь уже было…

Еще один вздох.

– В общем, поехал я в Норильск. Приехал, он так обрадовался мне – насколько мог… К тому моменту Дмитрий уже был к кровати практически прикован, вставал редко, только по делам сходить, и все… но разум его еще сохранил большую часть своей завидной остроты. Ну и впервые он решился рассказать мне о том восстании, так сказать, с точки зрения очевидца тех ужасных событий…

Я слушал, не перебивая.

– Произвол – так одним словом можно описать то, что происходило в пятьдесят третьем, – дрожащим голосом сказал Лев. – Мало что пайка была невеликой, мало что заключенные носили одну и ту же одежду до тех пор, пока она не превращалась в лохмотья… Так еще и охрана лагеря, и без того не шибко трепетно обращавшаяся с местными, решила, что оружие в руках дает им право…

Он запнулся, но тут же взял себя в руки и продолжил:

– Дает им право стрелять в любого из заключенных без особых на то причин. Охранник мог просто подойти к бараку и расстрелять сидевших там людей. Собственно, именно с этого все и началось – в трех разных отделениях охрана подобным нелепым образом расправилась с двумя дюжинами заключенных, еще столько же получили ранения.

– То есть это была сознательная акция? – опешив, спросил я.

– В том-то и дело! Дмитрий рассказывал, что, безусловно, зэков не устраивало бесчеловечное отношение, а смерть Сталина, по иронии, подарила надежду на облегчение участи… но амнистия, которую объявили сразу после траура, коснулась только людей с малыми сроками. Про политических все как будто забыли, а их, на минуточку, в Горлаге было подавляющее большинство. И при всем при этом до демарша охраны эти настроения так и не вылились во что-то реальное. Вот и получается, что власти сами подтолкнули заключенных к бунту.

– Но зачем им это?

– Ну, Дмитрий и его соратники, составившие ядро четвертого отделения, полагали, что таким образом охрана пытается выявить самых ярых смутьянов и ликвидировать их прежде, чем зараза инакомыслия поглотит весь лагерь. Однако вышло с точностью до наоборот: прознав о произволе надзирателей, отделения один за другим подняли черные флаги и отказались от работ до выполнения своих требований. Требований, к слову, достаточно простых и ясных – вроде увеличения пайка до адекватных размеров и сокращения рабочего дня. Главным же условием был пересмотр дел политических заключенных комиссией из Москвы. Многие тогда все еще верили в справедливость…

Лев взял паузу, чтобы выпить чаю, после заговорил вновь: