Рампа и жизнь

Эти два человека и теперь, и потом, всегда, верили ему, как Богу. И Немирович-Данченко говорил, что пьеса, в которой занят Вишневский, всегда имеет успех. Этот европеец с головы до ног был суеверен, как деревенская баба.

Вся Москва судачила о «Чайке».

«Чайка» стала предметом всех салонных разговоров. Особенно волновался Охотничий клуб, который задним чутьем понимал позиции знаменитого игрока. Начались пари: кто за? кто против?

Больше же всех страдал бедный Чехов, одиноко живший в своей теплой Сибири, как называл он Ялту.

О том, чтобы ему приехать на премьеру, – не поднималось даже речи. Он, как Бойто перед представлением «Мефистофеля», ложился в кровать и закрывался с головой одеялом. Об этом писал Немировичу-Данченко доктор Альтшуллер, пользовавший Чехова.

Народу в день премьеры набралось видимо-невидимо. В конце концов интересно присутствовать на театральном скандале. Из Петербурга прикатил режиссер Александрийского Театра Е. П. Карпов, ставивший и проваливший «Чайку». Ему несомненно было интересно, как будет изворачиваться и проваливаться Немирович-Данченко.

Чехов лежал в постели и думал, и ругал себя, почему он в свое время не послушался советов такого театрального авторитета, как знаменитый актер А. П. Ленский, который упорно талдычил:

– Никогда и ничего не писать для Театра, ваше дело беллетристика.

И вот, раздвинулся занавес, на котором еще не было никакой птицы.

Со сцены послышались в непривычных, заунывных тонах:

– «Люди, львы, куропатки…»

Но смеха не последовало: московская зала была много культурнее той купеческой петербургской залы, которая в бенефис в связи с 25-летним юбилеем пересмешницы Левкеевой переполнила театр Александринский.

Стояла насторожившаяся тишина.

В уголок кулис забился Немирович-Данченко и, одну за другой, вытаскивал папиросы из зеленой коробочки «Яка». Коробочка не спроста была зеленой: зеленый цвет – цвет надежды: это вам всякая гадалка скажет.

В зале, справа от сцены сидела его жена, Екат. Никол., урожденная баронесса Корф, тоже обвешанная самыми могучими талисманами, вплоть до кораллового винта, привезенного с острова Капри.

Кончился первый акт, и театр вздохнул от напряжения: аплодисменты, тогда еще не запрещенные, раздались в количестве весьма ограниченном.

Актеры многозначительно переглянулись между собой – восхождение на казнь, на эшафот.

Начался второй акт. Внимание публики приподнялось. Актеры это чувствуют, и нервишки, и без того напряженные, натянулись еще крепче. Но, после занавеса, прием опять сдержанный.

Петербургский Карпов прошелся по коридору торжествующей походкой: он, бородатый Евтихий Карпов, не ошибся – пьеса никудышная, и Александринский приговор – окончательный.

Наконец зазвонили звонки к третьему акту, к самому решающему.

Симфоническое андантэ. Занавес еще не раздвинули, и Станиславский перед присутствующими актерами вдруг сорвался с места и пустился в присядку, чтобы поднять настроение! Немирович-Данченко стоял в боковой кулисе с бокалом в руках – все то же волшебное шабли… И ни на минуту не переставал улыбаться.

Жест Станиславского ему понравился, это было по-товарищески.

И началось знаменитое андантэ пьесы… Играли с бьющимися сердцами. Может быть, это была не игра, а самая святая молитва, которую могли выговорить актерские уста… Минуты казались часами…

Но вот кончается акт, сдвигается занавес – и в зале мрачное молчание.

– Владимир Иванович, вы проиграли свой самый страшный банк! Начинайте жизнь сначала…

Мороз. Зима. И вдруг, среди мороза и зимы – чудотворный летний гром… Все остолбенели. Владимир Иванович, вы до самой смерти будете Директором самого прекрасного Театра на земле, вы, оказывается, выиграли банк. Последний глоток верного шабли. В зале разорвался потолок, что-то орут, что-то кричат, актеры, как на Пасху, целуют друг друга. Станиславский опять несется в присядку, но присядка уже другая, не danse macabre, а настоящая, русская, вдохновенная плясовая!..

– Здорово пляшет, старый чорт! – думает Немирович-Данченко, совершенно забыв о том, что нужно дать занавес.

А зала накаляется все больше и жарче… Вбегает Коля Александров и орет:

– Давайте же занавес, черти полосатые!..

И вот перед публикой – актеры с еще не остывшими слезами на глазах. Только один Немирович-Данченко спрятался: он никогда не подает себя. Кроме всего прочего, он не во фраке, а в простом пиджаке, а это не годится перед Ея Величеством, публикой. Т акой уж у него адат, кавказский традиционный адат.

Он снова спокоен, хотя в эту минуту он сорвал свой самый великий банк, иными словами он выиграл:

– Непостижимый, Великолепный Театр, Театр Театров.

И, во-вторых, он выиграл:

– Самого великого драматурга современного мира – Антона Чехова.

Того самого Антона Чехова, про которого потом такой беспощаднейший в мире насмешник, как Бернард Шоу, скажет, что за один «Вишневый сад» он согласен отдать все свои самые прославленные произведения.

Длиннобородый петербургский Карпов, «гробокопатель», пришел к Немировичу-Данченко в кабинет и сказал:

– «Ты победил, Галилеянин!»

Полетели телеграммы в Ялту.