Рампа и жизнь

Ответили, что ручаться, конечно, можем, но все же хотелось бы знать, за что он арестован. Мы в скором времени предполагаем дать концерт для бойцов, и участие этого товарища совершенно необходимо.

Комендант, очевидно, понял, что перед ним люди действительно театральные: он стал вежлив, предупредителен, немедленно предложил курить. Объяснил нам, что он сам близок к театру, не так давно «держал» театр миниатюр в Москве и как раз в том доме, где помещается Русское Театральное Общество.

Когда мы назвали свои фамилии, оказалось, что имена наши были ему давно известны и, надо полагать, до некоторой степени даже импонировали.

Мы все это мгновенно учли и сразу взяли тон слегка фамильярный и даже снисходительный.

– Так вы – наш брат Исаакий…

– Ну, конечно! Какие там разговоры?

– Тем приятнее!

Мы уже расселись, закурили, положили нога на ногу… И уже «коменданта» перед нами не было: был человек от театра и ранга не особо великого.

Отцовское сияние Синельникова падало и на сына, в тоне у коменданта появились почтительные нотки. В «рассуждении» преступника Гуляева мы уже начали фамильярно «щекотать» коменданта, и он дал определенное заверение:

– Не беспокойтесь, спите на оба уха: все сделаю, раз за него хлопочет Союз. А теперь, не останетесь ли вы со мной пообедать? Повар у меня потрясающий, у Великого Князя служил. И выпивон и закусон, все есть! Вообще по-товарищески посидим, надоела мне шпана. А повар, повторяю, от Великого Князя, евангельские чудеса делает…

– Миша! – на всю квартиру гаркнул комендант.

Через несколько минут в комнату вошел Миша.

Это и был великокняжеский повар.

Он уже, видимо, опустился и испьянствовался, но на всем облике его, в повадке лежал еще отблеск былого «величия». Он нам подал руку не сжимая ее, с плохо скрываемым отвращением. Развязно в кресло, завладел комендантскими папиросами, и товарищ комендант дал ему огня.

Миша принял, как должное.

– Чем ты нас кормишь сегодня? – спросил комендант.

– А что у тебя есть? – довольно нагло ответил повар. – Все, ведь, сожрали! Остались куры, – ну, можно сделать котлеты де воляй, соус перкассэ и потом рис императрис. И потом еще есть спаржа в консервах, но это ерунда, консервы!.. И потом, господа, должен вас предупредить, что я закусочный повар и только и всего. Конечно, я могу приготовить соус перкассэ, но это любительство, а закуски – это мой конек!

– Господа! – с восторгом сказал комендант, – он вам так заправит селедку, что кажется: селедка дышит! А? Неправда?!

– Да, какие там у тебя селедки? Ты дай мне голландскую или худо-бедно, керченскую, или дунайскую, – тогда я тебе покажу игру, а тот товар, что ты даешь, ведь это курам на смех…

– Революция, брат! Ничего не попишешь. За неимением гербовой, пишем на простой…

– Вот то-то и есть, что на простой, а мы привычны к гербовой. – Повар говорил необыкновенно презрительно и этим великолепным своим презрением он, видимо, и держал коменданта.

– Ну, ну, Миша, ты не запускайся!.. А то – на мушку!

– Неизвестно – кто кого, – как-то неожиданно печально ответил Миша.

Под разными предлогами от обеда мы отвертелись. Но фамилию товарища коменданта запомнили. Звали его:

– Домбровский.

* * *

После этого визита к Домбровскому я утвердился в мысли, что шансы театра, даже в этой рабоче-крестьянской республике, стоят высоко. И начал серьезно думать о какой-нибудь подходящей работе.

Железные дороги – расхлябаны и растерзаны, и, если у нас, в южной полосе, еще кое-как можно было управляться с продовольствием, то на севере этот вопрос обстоял совсем худо. Там уже основательно и твердо сел на престол Царь-Голод.

И вот, как в сказке, в одно прекрасное утро приходит ко мне телеграмма от Московского Художественного Театра. Доверие ко мне было там полное и лестное, и потому, немедленно по получении телеграммы, я выехал в Москву.

Надо было жить в тогдашней России, чтобы понять и в достаточной мере оценить такой подвиг, как поездка по революционным железным дорогам.

Домашние с отчаянием отговаривали меня от этой безумной поездки, приводили тысячи всяких вполне основательных соображений и резонов, которые я и сам разделял, но оставаться в Харькове, когда лучший в мире Театр зовет меня к себе – не хватило сил и я пустился во все тяжкие.

Выйдя на московском вокзале, я не мог поверить глазам своим.

– И это – Москва? Этот мрачный и еще более Харькова заплеванный город, – это Москва?!..

Москва, как Париж, была, прежде всего, веселым городом, полнокровным и шумным. Москва любила смех и шутку, анекдот, здоровье, талант. И, если столицей правительства русского был Петербург, то столицей народа русского была Москва. О ней думали в самых захолустных углах, к ней стремились в мечтах, в ней искали услады и отдохновения.

– «В Москву, в Москву, в Москву!..»