Рампа и жизнь

24 мая 1919 года Харьков без единого выстрела был взят Добровольческой Армией.

Мы продолжали играть, так как никто из труппы в Москву не спешил.

В день, когда вошли первые войска, мы играли «Вишневый сад». Вечерний спектакль из-за экономии света начинали в четыре часа. Не успел начаться второй акт, как на Сумской улице, где помещался Городской Театр, появились первые разъезды, причем для переполнившей театр публики это случилось совершенно незаметно: в театре не было слышно уличного шума.

Я решил объявить публике о том, что произошло, с просьбой сохранить спокойствие.

Публика ответила дружными аплодисментами, и спектакль продолжался.

Лишь в половине июля мы благополучно закончили харьковские гастроли.

Таким образом, мы перешли от красных к белым.

По моему совету, пригласили в группу синельниковских артистов, которые оставались в Харькове: прекрасного актера М. М. Тарханова, брата И. М. Москвина, и его жену Е. Ф. Скульскую. М. М. Тарханов был нам необходим для расширения репертуара.

Из Харькова наш путь был в Крым – в русскую Италию…

И хотя мы вышли из красной зоны, но в общем разницы бытия не чувствовалось.

– Что есть революция? – спрашивал один публицист, и отвечал: – Революция – это расплавленная государственность.

А что есть государство? Это – отвердевшая революция.

Эта расплавленность чувствовалась и в белой зоне.

Здесь война проходила в атмосфере гомерических генеральских кутежей. Особенно отличался в этом отношении очень популярный атаман Шкуро, – человек, несомненно, одаренный, но кутила первостепенный.

Преходящая «государственность» все больше и больше приходила в расплавленное состояние.

Расплавилось все до неузнаваемости – вплоть до самого глубокого произвола. «Благодарное население» поставляло все, и платил за эти «поставки» только Господь Бог.

В постоянной тревоге будущее было окутано холодным туманом и было только одно желание: забраться в какую-нибудь невылазную дыру поглуше, – лишь бы только не видеть того, что делается на белом свете.

Добрались до Евпатории.

Как все Божие было прекрасно: море, воздух, солнце, горы! После дальнего бега немного отдышались. У некоторых актеров неподалеку от Евпатории были небольшие именьица. О. Л. Книппер-Чехова уехала к себе в Гурзуф.

Отдых – отдыхом, но нужно кому-то думать и о дальнейшем.

Дальнейшее выпадало на мою долю. Я был главой этой небывалой в летописях русского театра экспедиции.

И, пока актеры начали готовить новый репертуар, я должен был оформить все практически – иными словами: надо было опять куда-то ехать, опять искать театральные помещения, заключать контракты, подготавливать зимний сезон и все это в условиях, давно переставших быть нормальными.

И вот, в один прекрасный день, мы с Берсеневым выехали обратно в Харьков.

Симфония продолжалась: переполненные вагоны, вместо дверей лазят в окна, сыпной тиф, грязь, толкотня, давка, и на каждом шагу знаменитая проверка документов.

Единственное звание, которое еще как-то уважали, было звание актерское и, в особенности, звание артиста Художественного Театра.

Кое-как доползли до станции Синельниково.

Здесь было особенно тревожно. Говорили, что пошаливают «шкуринцы». «Пошаливают» это выражение разбойничье. И действительно – на станции я вылез из вагона и пошел в буфет, так как жажда замучила, но, когда ударил второй звонок, я побежал к своему вагону, уже занес ногу на первую ступеньку, но втиснуться на площадку не мог, ибо коридорчик был вплотную заполнен. Чувствую, что сзади мне кто-то поддает грудью. Обернулся, солдаты в примелькавшихся шкуринских папахах. С ног до головы обвешаны наганами, несуществующими знаками отличия, лентами, орденами. Разит от них сивухой невообразимо. Вид наглый, победительный – все дозволено!

Не имея возможности пролезть в вагон, один из шкуринцев заорал:

– Всем выходить! Поверка будет!

Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я обернулся и тоже во всю мочь закричал:

– К чортовой матери! Здесь все по ордерам генерала Деникина едут!.. Поняли?!

Сердце билось невероятно.

И вдруг слышу, папаха снизу растерянно отвечает:

– Если по таким ордерам, то нам здесь делать нечего.

И ушли.

Из Харькова в Ростов на Дону. Надо было заручиться театром для предстоящих гастролей.

Ростов, вообще большой коммерческий город, на этот раз совершенно напоминал собою столицу: здесь была Ставка, министерства, «недорезанные буржуи», остатки интеллигенции, – все это кипело, бурлило, носилось по улицам в каких-то необыкновенных, почти маскарадных костюмах, осаждало газетные киоски, толпилось перед витринами пропагандного отдела; обсуждало всякие слухи, сведения из сфер и атмосфер. А вокруг земных благ изобилие. В магазинах Чичкина, как ни в чем не бывало, любая снедь в любом количестве; в ресторанах настоящие бордосские вина, шампанское льется рекой.

Куда ни посмотришь – Пир во время чумы.

И оркестры, оркестры, и всюду одно и то же:

– «Сильва, ты меня не любишь? Сильва, ты меня погубишь!..»

На каждом шагу знакомые, то московские, то петербургские.

– Вы чего здесь?

– Везу Художественный Театр.

– Сюда? В Ростов?

– Сюда. В Ростов.