Рампа и жизнь

А актеры, как на грех, вошли в раж, рассыпали блестки таланта и остроумия.

На колокольнях зазвонили утренние часы, когда компания начала расходиться.

Вставая и ни на кого не глядя, Домбровский шутливо сказал:

– Ну, господа, а теперь разрешите напомнить вам русскую пословицу: – ешь, как говорится, пирог с грибами…

И не докончил. Актеры покатились со смеху и поняли это так – теперь, мол, в такие трудные времена, не нужно разбалтывать о роскошном пире. Это могло бы вызвать известные и, конечно, справедливые нарекания.

А Домбровский вдруг добавил по-латыни:

– Sapienti sat.

Только я один расшифровал его слова по-иному… И Екатеринодар, несмотря на то, что нами были завязаны самые лучшие отношения и с обществом, и с правительством, стал сразу чужим, и я, грешным делом, был рад, когда гастроли, по истечении театральной аренды, благополучно окончились.

Дела на фронте шли все хуже и хуже. Белые армии отходили на юг: и в штабе генерала Май-Маевского оказались тоже (как впоследствии выяснилось) хорошо запрятанные большевики. История с моим Домбровским была далеко не единственной. В голову опять запала мысль, что белое дело проиграно и что мне, с моей многочисленной семьей, нужно держаться поближе к выходам в море.

И направили мы свою утлую ладью в Поти, а оттуда в Тифлис, который теперь назывался Тбилиси – столица Грузинской республики.

Это в некотором роде была уже «заграница». Грузинская республика с президентом Ноем Жордания, с министром иностранных дел Е. П. Гегечкори, впоследствии моим большим приятелем, оказавшим мне во время немецкой оккупации Парижа ряд дружеских услуг. Е. П. недавно умер, и добрую память о нем я сохраню навсегда.

Тут же мы встретили и Зиновия Пешкова, приемного сына Максима Горького.

И публика, и правительство встретили нас приветливо. Уступили нам Государственный Театр, которым заведывал бывший питомец школы Художественного Театра, некий Цуцунава, самонадеянный и довольно туповатый человек.

И опять начались триумфы, полные сборы… Стояла изумительная весна, было весело, сытно и уютно.

Когда весенний сезон кончился, мы всей труппой переехали в Боржом, божественное по красоте место, где поснимали дачи и стали отдыхать.

А на фронте все хуже и хуже. Мои екатеринодарские предчувствия начали оправдываться, и в один прекрасный день я кратко и ясно поставил вопрос о выезде заграницу. Я знал, что, поставив этот вопрос, я взваливаю на свои плечи невероятную обузу и ответственность, но оставалось только это. В большевистские условия жизни возвращаться никто не хотел.

После этих разговоров у всех создалось неуловимотревожное настроение.

Боржом стал не мил, да уже и осень подступала, и нужно было на сезон перебираться в Тифлис, что мы и сделали. Это было тем приятнее, что из Тифлиса было легче выбрать, в случае надобности, надлежащее «стратегическое» направление.

В Тифлисе нас уже с нетерпением ждали, и мы, с надлежащим блеском, начали свой осенний сезон. Опять переполненный театр, опять любовь, цветы, овации.

Как-то перед началом спектакля, – была премьера «Братьев Карамазовых», – сижу я у себя в кабинете, занимаюсь выдачей, очень скупой, контрамарок, – вдруг входит Борд и тоже просит контрамарку, становится в очередь. За Бордом просовывается голова некоего Гроссбаума.

– Вы здесь? Это очень хорошо. Вас желает видеть один человек.

Сказал и исчез.

Пока я занимался своими делами, Гроссбаум опять влез в комнату, но уже не один, а с обещанным «одним человеком»… Я взглянул на вошедшего и… обмер. Передо мной, улыбаясь и протягивая руку, стоял Домбровский.

Он был уже в штатском, осунулся, постарел, напоминал театрального первого любовника, оставшегося без ангажемента.

Я начал разговор с Домбровским, и через минуту происходит вещь совершенно невероятная: его разглядел Борд и… бросился ему на шею. Оказалось, что они земляки и оба из Иркутска, оба недоучившиеся проходимцы, авантюристы, революционная накипь.

Борд несколько раз приходил ко мне за всяческими советами.

Вскоре я узнал, что Борд, чтобы не быть высланным Грузинской республикой, поступил па службу в тифлисское охранное отделение. Никаких советов в этом направлении я ему дать не мог. Когда же Кедия, начальник охраны, стал Борда обвинять в бездействии, то он, Борд, вынужден был выдать своего земляка Домбровского. Домбровского арестовали, но так как за ним грехов по отношению к Грузинской республике не числилось, то его скоро выпустили и выслали из пределов республики. Домбровский очутился в Константинополе и там, на улице, был убит, очевидно «своими», при сведении «счетов».

Борд тоже был выслан и отправился к большевикам. С границы он прислал ко мне человека, который передал его последние, по моему адресу, слова:

– Из того револьвера, который я ему подарил, его и прихлопнут.

Гримасы революции…

«И пользуются ими проходимцы» – пророческие слова Наполеона.