Рамсес Великий

— Да, конечно, я всегда чувствовала, что дядя меня любит больше, чем просто племянницу. И я единственная, кто в таком тесном родстве с покойным фараоном. А эта жалкая выскочка, жена Рахотепа, хоть и величает себя племянницей Хоремхеба, на самом деле, внучатая племянница! Ну разве можно её сравнивать со мной? — добавила возмущённо Иринефер, взмахнув рукой с острыми ярко-красными ноготками так, словно хотела вцепиться в волосы своей сопернице по родственным связям. — Но ты любишь меня не только потому, что я обеспечу законность твоим посягательствам на трон? — вдруг подозрительно взглянула она на собеседника.

— Ну, конечно нет, моя очаровательная дурочка, — обнял её жрец и стал целовать правое открытое плечо. — Я тебя люблю больше всего на свете, мне и трон без тебя не нужен, глупенькая. Как ты могла подумать, что ты для меня — ступенька к власти? Только скажи, и я всё брошу, заберу тебя от этого дурака-номарха и мы уплывём отсюда куда-нибудь подальше. Золота и серебра у меня столько, что мы сможем запросто основать где-нибудь в Сирии, или на островах собственное государство и жить в своё удовольствие. Хочешь?

— Ну, вот ещё, что удумал, — протестующе дёрнула плечами красавица. — Я что, перед козопасами на островах или жалкими кочевниками в Сирии буду одеваться в свои чудесные наряды царицы? Нет уж, нам, как драгоценным камням, нужна достойная оправа.

— Весь Египет будет твоей оправой, — выдохнул уже страстно Пенунхеб.

Красавица быстро скинула своё платье с орнаментом из перьев пунтийских попугаев и увлекла на себя жреца, который теперь отнюдь не казался ей тупым, старым и усталым.

— О Боже, Амон вседержитель, — вздохнул сокрушённо Пенунхеб, почувствовав как его стремительно оседлала красавица, раззадоренная бесом честолюбия и греховной, но такой сладкой страсти. — Ведь мне же ещё со своими людьми совет проводить...

— Ничего, мой тигрёнок, — ворковала проворная красавица, страстно и властно. — У тебя на всё сил хватит.

В спальне установилась жаркая тишина. Монотонно скрипела кровать, в тон ей пищала какая-то пташка, раскачивающаяся на ветках раскидистой сикиморы под окном, с неплотно прикрытыми белыми ставнями, да ещё изредка повизгивал неподалёку деревянный, плохо смазанный блок шадуфа, при помощи которого тощий, загорелый до черноты раб поливал многочисленные растения в прекрасном саду. Вода, весело бегущая в арыке, так же сладостно журчала для цветов, росших поблизости, как звучали любовные придыхания первой красавицы Египта, незаконной дочери покойного фараона для второго жреца Амона, честолюбивого и сладострастного не по возрасту Пенунхеба.

Никто из них, конечно, не видел, как высоко в бирюзово-голубой небесной вышине неторопливо и властно парил сокол[75], как будто это был сам бог Хор в образе величественной птицы, каким его изображали на многочисленных изображениях в храмах по всей стране. Своим зорким, беспощадным, воистину царственным взором он пристально всматривался в простёршуюся под ним зелено-голубую долину, где раскинулся великий город, стовратные Фивы с густыми и живописными садами предместий. Вот сокол сложил свои могучие крылья и стремительно ринулся вниз на летящую над водой белую красавицу цаплю. Мгновение — и нежная птица забилась в стальных когтях, раздался предсмертный, тоскливый крик жертвы, слившийся с последним стоном страсти жреца и его любовницы. Вскоре на земле и в воздухе вновь воцарилась знойная тишина африканского лета. Громко звенела, спрятавшаяся где-то в саду, цикада, жгучее солнце всё ниже опускалось к неровной кромке лилово-чёрных гор, где простиралась мрачная страна мёртвых, откуда никому и никогда ещё не удалось вернуться.

3

Багровый шар солнца медленно опустился к самой кромке гор в Ливийской пустыне на западном берегу Нила, когда в большом зале дворца фиванского номарха начался пир. Сначала он шёл, как обычно. Пирующие полукругом расположились на низких креслах с высокими резными спинками. Перед каждым гостем стояло по небольшому круглому столику, на который слуги подавали очередное блюдо. В центре восседал хозяин со своей прелестной женой. У противоположной стены находился небольшой оркестр. Это были четыре красивые рослые девушки в прозрачных белых одеяниях, сквозь которые просвечивали стройные смуглые тела с браслетами на руках и ногах. Широкие ожерелья, как воротники, закрывали плечи и верх груди. Девушки виртуозно играли на арфе, лире, лютне и двойной флейте. Под тягучие звуки знойной мелодии посредине зала перед столиками кружились обнажённые танцовщицы. Драгоценности на голых, плавно двигающихся телах, умащённых резко и пряно пахнувшими мазями, призывно сверкали всеми цветами радуги. Смуглые гибкие молоденькие красавицы извивались так, словно они были вовсе без костей. Танец порой превращался в серию акробатических номеров. Но все присутствующие на пиру были невеселы. Вина они почти не пили, на зажигательный танец не обращали внимания, голеньких служанок, разливающих из серебряных и золотых сосудов вина в бокалы, не гладили, чем тех несказанно удивляли.