Раненый город

Те, кто ахают по поводу вымышленной жестокости Жеглова, не ведают, что творила молдавская полиция, которая тоже была обязана защищать людей и закон. Они не знают, как расстреливала или до смерти била мародеров и насильников приднестровская милиция. И не могла поступать иначе, потому что законные разбирательства часто ничем не заканчивались, а население, разуверившееся в законе, требовало справедливости. Только люди, далекие от жестокостей жизни, могли вложить в уста Груздева слова о Жеглове, что «для него люди — мусор», в то время как Жеглов рисковал своей жизнью, отмывая этого интеллигента. Так происходит всякий раз, когда кто-то далекий и благополучный пытается рассуждать о лихолетьях, которые его не коснулись, домысливать неведомые ему причины суровых характеров и поступков. И это опасно. Потому что получается фальшь, которую подпихивают как образец для подражания молодежи и пытаются на ней учить детей. Фальшь, которая становится идеологией отсидевшихся и помогает им теснить все выстрадавших и настоящих. На самом же деле жесткие и ответственные, внешне неприглядные офицеры армии и милиции спасают жизни и судьбы людей. Но ничего не могут при этом сказать в свою защиту. У них нет литературных талантов. Их часто убивают, а еще чаще затирают и выкидывают в забвение. Подлинное зло — не они. Подлинное зло — это распоясавшиеся бандиты и холеные деятели в кабинетах, одним словом оставляющие без надежды тысячи и сотни тысяч людей. Вот для того, чтоб не указывать на них, постоянно нужны такие мальчики для битья, как Жеглов. На самом же деле такой человек, как Жеглов, был бы в Бендерах хорошим взводным или ротным командиром и люди подчинялись бы ему не со страхом, а с удовольствием.

А вот другому хорошему актеру — Конкину — образ Шарапова «вытащить» не удалось. Потому что авторы прописали в нем полную чушь. Как можно представить себе командира разведроты в роли сопливого блюстителя абстрактной законности? Можно ли воображать, что он стыдливо будет поправлять платьице на ноге трупа и чуть ли не слезно сочувствовать вору Сапрыкину и седому, но еще крепкому мужику Груздеву, который не знает, где бросил свой пистолет? Вдумайтесь: шла война, в которой пехоту бросали в атаки с одними саперными лопатками, разведку отправляли в тыл врага с одними ножами, дети и старики умирали от голода, холода и болтались на виселицах, а у Груздева продолжались житейские драмы и валялся в комоде пистолет!

Спору нет, ротный командир будет твердо, как алмаз, блюсти закон. Но только в том случае, если он будет совпадать со справедливостью. Настоящий ротный вполне может быть нежен с женщинами и детьми, но если бы он увидел во дворе бендерских разбитых домов Копченого с пачками денег, весело гоняющего шары на бильярде, или Кирпича, лезущего в карман женщине, которую голод, превозмогая страх, выгнал из подвала, чтобы попросить хлеба для детей или сменять на этот хлеб обручальное колечко… Этих вонючих гадов тут же нашла бы пуля. Никаких «шарапизмов» со стонами, что «так делать нельзя», что «закон — это не кистень» не возникло бы по определению.

Именно так поступал комбат Костенко. Так поступали наши батяня-майор и добряк взводный. Такими я их знал, и никогда этих людей не боялся. Что бы не говорили об опальном бендерском комбате, мне никто не докажет, что Юрий Костенко был каким-то другим. Фуфло вышло у литераторов, а не показ психологических основ сталинизма. У него, как и у любого национализма с бандитизмом, совсем другая опора. Как бы не на Вайнеров и им подобных.

Последний раз бросив взгляд на стол с бумагами, забираю оставленную у Тяти верхнюю одежду и уже в коридоре одеваюсь. Проходя из следственного отдела, замечаю: возится в крайнем кабинете Кроитору. Захожу к нему и присаживаюсь на стул напротив стола. Стульчик скрипит и качается. Старая следственная уловка, специально ставить напротив себя хлипкий стул, чтобы допрашиваемые чувствовали себя неуютно. Кроитору в полной милицейской форме, с майорскими звездами на плечах. В сельской Молдавии, по какой стороне Днестра ни пройди, майор милиции — большой человек.

— Проститься пришел?

— Да.

— Может, зря уезжаешь? Глядишь, все понемногу образуется.

Кроитору, обросший родней, кумовьями и нужными людьми не только в Тирасполе, но во всех окрестных райцентрах и селах, жизни где-нибудь в другом месте просто не мыслит. Отрицательно мотаю головой и вдруг говорю:

— Помнишь девчонку, которая весной ко мне приезжала? Ты ей еще свой пистолет показывал?

— А как же! Не срослось, что ли?

— Умерла она. Покончила с собой.

Перекладывающий кипы бланков и подшивок Кроитору от неожиданности выпрямляется и, отступив от распахнутой дверцы шкафа, садится за свой стол.

— Ты сказал — ты меня убил! Как же так? Нормальная девчонка. Все на месте — руки, ноги, голова…

— Так вот…

— Понимаю. Сочувствую… Ну, вот тебе моя рука! До свидания, и будь удачлив!