Раненый город

— Ходу, ходу вперед! Гриншпун где?

— Тут он с «Мулинексом» уже. И Колос на подходе. Сейчас дадут гопникам курнуть!

— Улицу на юго-запад закрыть надо или выбьют!

— Кто каркает? А ну все туда, ко взводному, бегом!

Ага, Достоевский здесь, а Али-Паша уже впереди!

— Все живы? Потери?

— Фигня потери! Порвали их, как Тузик тряпку!

Изгиб улицы перечеркнут тусклыми, но все еще хорошо видимыми трассерами. Смутный за треском выстрелов, тревожный, неприятный звук. Из-за поворота выдвигается большая, низкая туша с длинной трубой пушки, которая тут же палит на испуг. Но это не первые дни. По танку дружно бьют сразу из нескольких гранатометов. С башни летят ошметки навески. А он к бою не готов! Подвесные баки у него на броне! Один из них взрывается от попадания гранаты, и танк окутывает огненный гриб. Хана его приборам. Теперь ему крышка. Оставляя за собой ленту разбитой гусеницы, он задом проламывает забор и саманную стену дома. Взлетает, высоко подняв пыль, щепу и обломки второй гриб. Там, где скрылся танк, все горит, и он со счетов боя уже безвозвратно списан.

Грохочет вдоль улицы крупнокалиберный пулемет. Это подошел какой-то наш бэтээр. Молодцы, с самого бы начала войны так! Теперь бросок еще метров на сто — двести — и можно закрепляться. Колос подтягивается, и все это уже наше. Бежим вперед, а там, вдали за поворотом, будто растревоженное осиное гнездо! Еще техника! Ах ты ж, дьявол! Еще не конец! И рука, как назло, начала слабеть, отниматься.

— Назад! Отходим!

Остановившись, веером выпускаю остатки рожка из автомата, неуклюже поддерживая его слабеющей рукой, и тут ослепительный и жестокий удар. Ошалев от жути, подскакиваю на диванчике. Что это? Где я? Неужели снова? Нет! Ведь не было такого боя!!! И понимаю: только что во сне видел свою смерть. Это был сон! Вот почему город был непохож на настоящий. Будто смесь разных городов. И мелькал где-то сбоку, в углу зрения разбитый сталинградский фонтан со взявшимися за руки девочками… Неудобно прижатая и затекшая во сне рука плохо слушается, по коже бегут мурашки. Разминаю ее и валюсь на подушку. Я не хочу больше видеть сны. Сквозь непонятные видения тяжелой дремы укоризненно смотрит и шевелит губами Али-Паша: «Вот когда будешь с полгодика спать в своей постели, тогда и придет, задним числом, настоящий страх! Я знаю… Но я пошел дальше, а ты — нет…»

112

Утром встаю полуразбитый. Позавтракав, беру сумку с гранатами и иду с ней подальше, где возле городской объездной дороги свалка, камышовые болотца и озерки. Нахожу место, где кругом камыш, а посередине глубоко и грязно. И кидаю туда гранаты одну за другой. Отдельно запалы и корпуса. Сначала эргэдэшки. Потом «лимонку». И напоследок — трофейную РГ-42. Шлепает о воду ее тяжелая, увитая проволокой банка. Все! И тут под пальцы попадает овальный жетон личного номера офицера. Бывшего советского офицера, принесшего новую присягу и погибшего в Бендерах лейтенанта национальной армии. Зачем он мне? Нужна ли мне такая память? Да пропади ты пропадом, лейтенант Мустяца! Жетон летит в грязную воду вслед за гранатами. Вот теперь действительно все. Выбираясь назад в город через перекидной пешеходный мостик над железнодорожными путями, не думаю ни о чем. И ноги куда-то сами несут… Почему-то снова на автобус, который едет на железнодорожный вокзал.

Выхожу на привокзальной площади. Иду на перрон и по нему до самого дальнего края. Почему здесь? Когда-то мальчишкой я любил смотреть на поезда. В одних считал вагоны, в других мечтал поехать в новые края и города. У этих мечтаний в то время были основания. Страна, раскинувшаяся вокруг, была огромна, необъятно велика. И не было в ней таких преград, как отсутствие работы и денег. Везде нужны были руки, и везде можно было жить. Не отшвырнуло еще друг от друга людей, не попрятались они за стальные двери и решетки. Это была моя гордая страна…

Нет этого чувства гордости сейчас, и дорога передо мной лежит другая. Тогда, давно, это была небольшая станция, с которой можно было отправиться куда угодно, от океана до океана, а сейчас — большой вокзал, но ехать с него некуда. Не ждут меня на той маленькой станции, да и вообще нигде не ждут. Уходящие вдаль рельсы упираются словно не в белый туман, а в бетон. Там, за этим сырым приморским туманом, есть только одно место, где я могу быть нужен, — то самое постылое Приднестровье, где можно еще найти несколько таких же ребят, хлопнуть с ними по рукам, вместе подписать контракты и уехать. И чувствовать себя нужным, и что есть рядом друг… В душе муторный сумрак. Несмотря на собственный упрямый выбор, колеблюсь. Туда или обратно к себе? Но что делать в маленькой ободранной квартирке? Не так-то просто вернуться в обычную жизнь. Не могу сразу загнать себя в эти стены. Пойду, пожалуй, пройдусь.