Раннее

В последующие дни она часто заходила ко мне, приносила какие-то фрукты, хоть я и отказывался, прибиралась в квартире, мыла посуду. Мне это очень не нравилось.

– Надя, я инвалид все-таки не руками, а головой, – говорил я.

– Разве я вам мешаю? – удивлялась она. – А для меня это удовольствие – чувствовать, что я кому-то нужна.

Угнетала прежде всего работа. Десятки сочувствующих взглядов, охов и вздохов…

Собственно, я был нужен там только как объект всеобщей жалости – после травмы в мои обязанности входило переписывать длинные списки каких-то клиентов из регистрационного журнала в специальную тетрадь.

Подозреваю, что и тетрадь эту завели только для того, чтобы создать мне занятие. Но я не хотел об этом думать, и старательно тратил пасту в авторучке все 8 рабочих часов.

Приходя домой, обычно включал телевизор и засыпал в кресле. Надя, которая выпросила у меня ключи, часто, приходя ко мне, заставала меня за этим делом и потом выговаривала:

– Осторожнее вы с телевизором, Владимир Сергеевич. А если он взорвётся?

– Ну и Бог с ним, – говорил я. – На что я теперь годен?

Она не находила, что ответить.

Один раз я взглянул на себя в зеркало. И мне стало страшно – на меня смотрело бессмысленное лицо без малейшего проблеска разума. Я стал таким, боясь пошевелить лишней извилиной или – не дай Бог – заглянуть за завесу чёрного мрака, где скрывалось моё прошлое.

Поняв, что так жить нельзя, я попытался придумать себе занятие, которое, с одной стороны, отвлекало бы от мрачных мыслей, с другой, было бы интересным, полезным и требующим хоть какой-нибудь фантазии.

Я купил кучу альбомов для рисования, акварельные краски, и стал рисовать. Однако вскоре понял, что художник из меня никудышный – на моих рисунках небо получалось неизменно серым, люди – косоглазыми и длинношеими, а Солнце – похожим на медный пятак.

Тогда я забросил мазню и просто целыми днями сидел в кресле. Телевизор уже не включал – боялся заснуть. Когда приходил Чикин или Надя, я неизменно начинал какой-нибудь бесплодный разговор – о том, сколько что стоит на рынке, когда наконец затянется озоновая дыра и кто из моих сослуживцев сломал ногу или женился.

Странно, но только спустя примерно месяц я заметил на полке ряд чёрных тетрадей, исписанных моим почерком. С надеждой подумал, что это дневники, но оказалось, что это большое собрание пословиц и считалок.

Надя оттаскивала меня от них, утверждая, что читать мне вредно, но я возражал, говоря, что не читаю, а просто рассматриваю буквы.

Оно, пожалуй, так и было на самом деле, потому что смысла большинства пословиц я не мог осознать.

Но вот однажды я перевернул последнюю непустую страницу и прочитал:

"Шла машина".

Дальше ничего не было. Я очень долго смотрел на неоконченную фразу, пытаясь представить себе продолжение или понять, почему же я остановился на этом месте.

И постепенно почувствовал, как чёрная бездна памяти колышется, а оттуда одно за другим возникают странные слова:

"Шла машина из Тамбова, потеряла две доски…"

И перед глазами появился ветхий кривой домишко, в окне которого торчит старуха с седыми редкими волосами. А может, и я сам, поглупевший, превратившийся в старика в неполные 34, примитивно-добренький и беззубый, проводящий часы в ожидании смерти.

– Тамбов! – вскрикнул я и схватился за голову. Казалось, она разваливается на кусочки. Пожалуй, не стоило мне трогать эти тетради…

На крик с кухни прибежала Надя, подхватила меня, и я сквозь тугую, пульсирующую боль в черепе слышал, как она набирает телефонный номер.

28. Техника

Открыв глаза, я удивился не тому, что до сих пор жив и пока ещё в своём уме, и даже не тому, что я нахожусь не в больничной палате, а в другом, более просторном и красивом помещении.

Более всего я удивился, что передо мной стоит Чикин. Обыкновенный Чикин, с животом и в очках.

– Здравствуй, Толик, – сказал я, приподнимаясь с постели.

– Лежи, лежи, – остановил меня он. – А то электроды с головы отвалятся. Как ты себя чувствуешь?

– Отлично. Где мы?

– В одном НИИ. Помнишь наш разговор о научных разработках?

– Не помню. Мне доктор запретил вспоминать.

– Доктор запретил, а я разрешаю.

– Ты что, Толик, угробить меня хочешь?

– Может, и хочу. Ну, попробуй, шевельни мозгой!

Я шевельнул. В голове словно бы искра проскочила, и я вспомнил тот разговор. Каждое слово. Каждый жест Чикина. Каждый свой аргумент.

Мы говорили о "машинке для воспоминаний".

– Толик, это же чудо! – восклицаю я. – Подойди сюда, я тебя расцелую.

– Не надо, – улыбается Чикин. – Идея всё-таки твоя, и я чувствую, что толк от неё будет. Но признайся, Володь, ты ведь не так прост. По-моему, ты заранее знал, что с тобой случится.

– Да ну тебя, – смеюсь я. – Просто я везучий. Покажи машинку-то!

– А вот она, у кровати, на тумбочке.

Я поворачиваю голову и вижу небольшой раскрытый чемоданчик. Четыре провода из него тянутся к моей голове.