Раннее (сборник)

[Дальше был план: Курсы АКУКС в Семёнове – «Без звания» среди лейтенантов-капитанов. – Майор Кожевников и направление в 3-е ЛАУ. – Там. Уровень юношей. Воспитание жестокостью. – Полевые учения, скудость костромских деревень. – Приказ № 227. – Запасной артиллерийский разведывательный полк. – В дивизион прибыли новобранцы. – Слаживание дивизиона. – Доброхотов-Майков, Пашкин. – Лейтенанты Овсянников, Ботнев. – Северо-Западный фронт. – Переброска на Брянский. – Стояние под Новосилем. – Орловская битва. – Взятие Орла…]{324}

1948, Марфино

1958, Рязань

Комментарии

ДОРОЖЕНЬКА. ПОВЕСТЬ В СТИХАХ

Над «Дороженькой» Александр Солженицын работал с 1947-го по 1953 г. – сперва в Марфинской спецтюрьме, где его продержали почти три года (9 июля 1947 – 19 мая 1950), затем в Экибастузском особом лагере, где он отсидел ещё два с половиной года (20 авг. 1950 – 13 февр. 1953).

Оказавшись в Экибастузе, А. С. старался выбирать общие работы – был каменщиком и литейщиком, лишь бы не забивать голову хитрыми расчётами и комбинациями в надежде уклониться от тяжёлого физического труда.

«А очищенная от мути голова, – объясняет он в «Архипелаге ГУЛАГе», – мне нужна была для того, что я уже два года как писал поэму[38]. Очень она вознаграждала меня, помогая не замечать, что делали с моим телом. Иногда в понуренной колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху, – скорей туда, на объект, где-нибудь в уголке записать. В такие минуты я был и свободен и счастлив» (Т. 6. С. 92)[39].

Сочинять в лагере А. С. мог лишь устно. Обычно, составив в уме до 20–30 строк, он скрытно записывал их на клочке бумаги, тут же отделывал, затем учил наизусть. Чтобы не оставлять улик, рукопись обязательно сжигал.

«А с клочками несожжёнными медлить было нельзя, – рассказывал А. С. – Три раза я крупно с ними попадался, и только то меня спасало, что самые опасные слова я никогда не вписывал на бумагу, а заменял прочерками. Один раз я лежал на травке отдельно ото всех, слишком близко к зонному ограждению (чтобы было тише), и писал, маскируя свой клочок в книжице. Старший надзиратель Татарин подкрался совсем тихо сзади и успел заметить, что я не читаю, а пишу.

– А ну! – потребовал он бумажку. Я встал, холодея, и подал бумажку. Там стояло:

Всё наше нам восполнится,
Вернётся нам в отдар.
Пять суток пеших, помнится,
Из Остероде в Бродницы
Нас гнал [конвой] к [азахов] и т [атар].

Если бы “конвой” и “татар” были написаны полностью, поволок бы меня Татарин к оперу, и меня бы раскусили. Но прочерки были немы:

Нас гнал – к– и т–.

У каждого свой ход мысли. Я-то боялся за поэму, а он думал, что я срисовываю план ограждения и готовлю побег. Однако и то, что нашлось, он перечитывал, морща лоб. “Нас гнал” уже на что-то ему намекало. Но что особенно заставило его мозг работать, это – “пять суток”. Я не подумал даже, в какой ассоциации они могут быть восприняты: пять суток – ведь это было стандартное лагерное сочетание, так отдавалось распоряжение о карцере.

– Кому пять суток? О ком это? – хмуро добивался он.

Еле-еле я убедил его (названиями Остероде и Бродницы), что это я вспоминаю чьё-то фронтовое стихотворение, да всех слов вспомнить не могу.

– А зачем тебе вспоминать? Не положено вспоминать! – угрюмо предупредил он. – Ещё раз тут ляжешь – смотри-и!..» (Т. 6. С. 94–95).

Ещё дважды попадали в руки надзирателю и даже начальнику смены не сожжённые вовремя стихи А. С.: из пьесы «Пир победителей» и из «Прусских ночей» (девятой главы «Дороженьки»). С «Прусскими ночами», по словам автора, было так:

«Начальник смены, вполне грамотный старший сержант, прочёл.

– Что это?

– Твардовский! – твёрдо ответил я. – Василий Тёркин.

(Так в первый раз пересеклись наши пути с Твардовским!)

– Твардо-овский! – с уважением кивнул сержант. – А тебе зачем?

– Так книг же нет. Вот вспомню, почитаю иногда» (Т. 6. С. 96–97).

Всего А. С. вынес из лагеря в памяти 12 тыс. строк. Больше половины, около 7 тыс. строк, пришлось на «Дороженьку».

Товарищ А. С. – Д. М. Панин, этапированный вместе с ним из Марфина в Экибастуз летом 1950 г., вспоминал:

«С наступлением тепла (т. е. весной 1951 г. – В. Р.) Солженицын начал читать наизусть своё первое произведение – поэму “Дорога”. Мы собирались под вечер, рассаживались на телогрейках на подсохшей земле и с восторгом слушали. ‹…› Чтобы не сбиться и ничего не пропустить, Саня откладывал каждый стих на чётках, которые ему подарил кто-то из западных пареньков[40].