Раннее утро. Его звали Бой

Раз так, я буду злой. В меня вселится демон. Я буду мечтать о быке с восемью ногами, о беге в обнимку с дядей Боем, о конфетти и буду злой. Ни с того ни с сего ударю кулаком по игре в «Семь семей», сестры захнычут, я ущипну Жизель, ведь это так просто, у нее везде складки. Когда она успокоится, я опять стану мечтать о красных беретах оркестра Арисабалаги, о фанданго, о вальсе, вальсе, вальсе. И о танго, на которое он пригласит, скорее всего, Зузу Вардино. «Самое прекрасное в мире танго в твоих объятьях танцевала я». Она здорово танцует танго, эта бочка Зузу, тем более если на ней юбка со складками и если на нее пялятся, она отставляет ногу назад, как в поклоне, а потом выпрямляется. Я буду злая. Когда Надя попросит меня дать ей книгу, я дам самую старую, «Шалунью Лили», которую она видела уже сто раз и в которой вырвано много страниц, или «Нана и ее животные» и скажу: на, возьми книжку про животных, глупые только про животных и читают. А если она заорет, задергается, если потребует «Кашу графини Берты» или «Волшебниц в поезде радости» (эти две книги мама подарила мне, и я их никогда не даю), я повторю: ты глупая, ты все равно ничего не поймешь. Она заорет еще громче. Прибежит мама. У нее будут грустные глаза. Она не спросит меня, почему я такая злая, а незаметно погладит по голове. Бедная доченька. А папа будет рад строго наказать (это его любимые слова, строго наказывать, он то и дело повторяет их).

— Я буду строго наказывать. Хильдегарда, я тебе запрещаю читать в постели!

И собственноручно вывинтит лампочку из патрона над умывальником, чтобы стало совсем темно. И я пойду спать, никому не сказав спокойной ночи, в ванной комнате родителей стану прислушиваться к шуму фейерверка, который будет доноситься со стороны моря, со стороны Двух Близнецов, не смея открыть окно, чтобы увидеть, как взлетают и гаснут ракеты в виде колес, колесниц, пальм, змей, цапель, вулканов, звезд.

Ну вот, они уже возвращаются, папа обошел все свои девять ямок, снял чесучовый пиджак, ему стало жарко, правой рукой обнимает маму за плечи, я терпеть не могу запах папы, когда ему жарко, лицо мамы поднято к нему, я не люблю, когда она смотрит ему в лицо, у нее при этом такой покорный вид. А я даже еще не успела начать письмо Сабине де Солль, что же мне придумать в свое оправдание, когда папа попросит прочесть ему письмо?

Сюзон

Поначалу мне на пляже все не нравилось. Ноги у меня бледные и купальник старый, с красноватыми разводами, что особенно видно на солнце. Иветта тоже была не в лучшей форме, щеки впалые и над ключицами глубокие впадины. Мария Сантюк осталась дома. Я так и знала, что она останется. Когда все мы на скорую руку пообедали, она сказала, мол, идите, девчата, гулять без меня, хозяйка хочет побыть с бедняжкой мисс Нэнни, а я им чай приготовлю. Я спрашиваю ее: а вы, Мария, как вы себя чувствуете, как ваша лодыжка? Иветта высказала предположение, что она, небось, разболелась из-за всей сегодняшней суеты, на что Мария только заворчала, сказала, что у нас совсем плохо с ушами, что ей просто нужно приготовить чай для хозяйки и мисс Нэнни, только и всего. Ладно, в один голос сказали мы с Иветтой, когда пришли на пляж, раз ее с нами нет, — а мне к тому же было и невесело поначалу, — давай распустим волосы, тогда мы будем выглядеть красивее.

— Правда, стара я для этого, — сказала потом Иветта. — Распущенные волосы — это для девчонок хорошо. А я уж не буду снимать с головы сетку.

Я ничего не ответила и сняла ленту, которую мадам Макс дала мне для праздников. Волосы мои упали, как ночью, когда я распускаю их перед сном, я встряхнула головой, чтобы они легли ровно, я видела, так некоторые женщины делают, а Иветта сказала:

— Что ж, наслаждайся, Сюзон. А я не хочу распускать еще и потому, что вечером, перед тем как обслуживать за столом, с ними будет много возни.

— Вечер будет вечером, — ответила я, — а сейчас это сейчас, и я хочу чувствовать себя красивой.