Раннее утро. Его звали Бой

Они только и говорили, что о сапогах (Венсан со своим бордоским акцентом произносил сапеги), купленных у проводника во время их третьей попытки добраться до Испании (двух предыдущих они касались вскользь, те не удались по ерундовым причинам: один раз деньги потеряли, в другой раз Жан гриппом заболел). Мы сидели в салоне Виолы, огромной угловой комнате. На всех стенах были развешаны охотничьи трофеи: набитые соломой головы косуль с вытянутой шеей, изумленным видом и носом, съеденным молью; ноги оленей с эпитафиями на медных пластинках (печально было смотреть на эти точеные копытца, похожие на балетные пуанты, выстроенные в ряды по три, по четыре — для какого нелепого вертикального балета?) и даже два гигантских черных рога, расположенные буквой X (мне объяснили, что отец Венсана привез их из Африки, его портрет в полный рост занимал весь простенок над огромным камином, у него там была такая же улыбка, как у сына, — грубая, кровавая). Всю ночь они рассказывали. Жан улегся на диван, обитый вощеным ситцем, розовым в красный цветочек, и подложил себе под голову гору подушек. Венсан расположился в позе одалиска у огня, между двумя шотландскими колли, а я примостилась на вертящемся табурете у рояля. Сложив руки и сомкнув колени, я возвышалась над двумя развалившимися мальчиками, сонными собаками, застывшим танцем бестелесных косуль и оленьих ног. Напрягая все свои чувства, я слушала. В то время как я мечтала быть совсем рядом с Жаном, прильнуть к его нежной, вновь обретенной коже, его коже, упиваться его запахом блондина, видом гладкой шеи в раскрытом вороте голубой рубашки, и единственной моей мыслью было броситься к нему на диван, я старалась держаться прямо, по совету сестры Марии-Эмильены для трудных моментов (пусть у тебя спина болит, как будто ты хочешь соединить лопатки). Прямая, напряженная, я Слушала. Они выехали из Роза 22 февраля поутру, в Оше сели на поезд до Тулузы. Сразу по приезде у них потребовали денег, плату за переход — тридцать пять тысяч франков с каждого, расчеты происходили в помещении вокзала, в туалете. Венсану пришлось запереться в кабинке по меньшей мере на десять минут, чтобы извлечь из-под подкладки своей куртки пачку банкнот.

— Ох уж этот туалет… я оттуда вышел совсем одуревший.

— Зеленый, — подтвердил Жан. — Тот фрукт сказал тебе: встряхнитесь, можно подумать, будто вы трусите.

— Мне сразу полегчало, безумно захотелось врезать этому уроду.

— Он и так был не красавец. Ты бы ему фотографию не подпортил.

— А Рико, проводник, был еще страшнее.

— Представь себе, Нина, он похож на Джорджа Рафта, ты помнишь Джорджа Рафта, он в кино играл? — спросил Жан.

Откуда я могла помнить Джорджа Рафта? Где и каким образом я увидала бы его игру? Жан прекрасно знал, что из кино мне долгое время показывали только заезженные, исцарапанные фильмы с Чарли Чаплином и мультики с Микки-Маусом, которые сестры крутили на Рождество и на свой праздник — Троицу. А теперь, через Джорджа Рафта, он давал мне понять, что мы больше не принадлежим к одному миру. У меня сдавило сердце, я не стала отвечать и принялась крутиться на табурете.

— Лучше слушай, Нина, чем юлу изображать. Этот Рико просто ужасен. У него отвратительный шрам, от одного уха, через шею, кадык и до другого уха.

Обоих мальчиков представили Рико в Шерне-ле-Бене, департамент Арьеж. Одновременно с еще четырьмя заговорщиками — одним англичанином, некогда торговавшим «роллс-ройсами», и тремя иудеями.

— Тремя кем?

— Иудеями, — сказал Жан.

Меня обуял соблазн разрушений. Вернулись силы и смелость, мне хотелось заставить его заплатить за предательство с Джорджем Рафтом, я повторила:

— Тремя кем?

— Ты что, оглохла? Тремя иудеями. И-у-де-я-ми, дошло?

— А почему ты говоришь «иудеи»? Дома говорят «евреи», разве нет?

— Замолчи!

— Разве твоя мать не говорит постоянно о евреях? Каждый раз, как происходит какое-нибудь несчастье, она разве не винит в этом евреев? Евреи, евреи, евреи, — я подражала Еве Хрум-Хрум, движению ее челюстей, размалывавших слово «евреи», словно поджаренные хлебцы, потирая сухие руки одна о другую, ее руки, похожие на надкрылья. Она смахивала на прожорливое насекомое, на саранчу, взявшуюся уничтожить всех евреев. — И разве она не говорит постоянно…

Мне в лицо полетела одна подушка, другая, но я не сдавалась:

— …разве она не говорит постоянно: это все жидовня довела нас до беды?

— Замолчи, — крикнул Жан, — замолчи!

— Твоя мать антисемитка? — спросил Венсан.

— Не больше других. Но Нина ненавидит ее. Как только подвернется случай ее очернить…

— Я не черню ее, я не ненавижу ее, она не существует, ты прекрасно знаешь, что она для меня не существует, я люблю только тебя.