Раннее утро. Его звали Бой

Очнувшись от оцепенения, гости подхватили. Да здравствует господин мэр! Ему устроили овацию, которую он благосклонно принял, приглаживая усы с лукавым и одновременно слащавым видом. Да здравствуют сантименты, ландец умеет играть на струнах сердца, как на скрипке. Брат Даниеля как раз взял с собой скрипку за стол, и теперь она запела на какой-то цыганский мотив. Бис, бис! Форе. Римский-Корсаков, «Полет шмеля», который отогнал насекомых, вертевшихся возле тарелок, перепачканных карамелью. Два-три весельчака тихо исчезли, а потом вернулись на ходулях, пытаясь изобразить танец, они топтались с изяществом раков, а после затеяли поединок, от которого все чуть животики не надорвали. Подали кофе, ликеры, я снова вижу Лалли: она оперлась локтями на стол, шиньон, фата и флердоранж слегка сползли на плечо Даниеля. Перед ней — рюмка ликера, похожая на зеленый листок. Она медленно, томно поднимает рюмку и подносит ее к губам своего мужа, и вдруг рука ее застывает, голова вскидывается, как будто ей в лицо плеснули грязной водой. Я слежу за ее взглядом, мое сердце сжимается, я подхожу к Жану — и вижу ее. Еву Хрум-Хрум. Она очень медленно идет по аллее, ведущей от ворот к дому, нацепила свой вдовий наряд: черные чулки и туфли, пальто до пят, креповую вуаль, приколотую к шляпе большой булавкой. Она приближается. Хруст гравия под ногами. Подходит к бигнонии. Креповая вуаль на фоне потока оранжевых цветов. Я сейчас заору, и она убежит. Убежит? О нет, только не Ева Хрум-Хрум, она подходит все ближе, ожесточенная, неумолимая. Присутствующие понемногу застывают, кто подносит руку ко рту, кто вздрагивает. Мадам Фадиллон, ничего не понимая, трясет своей шляпкой-клумбой, поднимает пустые глаза — что происходит? Ева приближается, словно черный корабль.

— Это я, мадам Фадиллон.

— Кто это «я»?

— Я, мадам Бранлонг.

— Мадам Бранлонг… как это мило, как хорошо, что вы все-таки пришли, ах, это такая радость для нас!

— Вы так думаете, мадам Фадиллон? Вы правда так думаете?

— Думаю ли я… думаю ли я… Лалли, скажи, нам это не в радость? Лалли, ты где?

— Я здесь, мадам.

— Где здесь? Что у тебя с голосом? Ты что, спала? Ты спишь в день твоей свадьбы?

Шутка стынет в тягостном холоде. Лалли двумя руками цепляется за плечо Даниеля, но тот, похоже, ничего не понимает. Его очки. Его глаза цвета мокрого песка. А перед ним, во вдовьем облачении — незнакомка. Он не понимает: здесь праздник, счастье, зачем здесь эта женщина? Шепотом спрашивает:

— Лалли, кто это?

Лалли не отвечает, она не в силах произнести ни звука, ее стиснутые губы посерели, стали цвета пепла. Страх высушил, выжал это существо, еще минуту назад такое живое, желтые тени залегли на щеках, она окаменела. Я не подумала о смерти, это еще чуднее: как будто время, нелепо торопясь, сделало свою работу — у Лалли больше нет возраста. Лица вокруг нее расплываются, они все превратились в пейзаж, только черный креп не утратил очертаний.

— Ну, Лалли Леви, ты не предлагаешь мне присесть?

Снова пауза, я смотрю на Жана, он не шелохнется. На верхней губе усиками проступает пот.

— Лалли, о чем ты думаешь? — говорит мадам Фадиллон. — Садитесь рядом со мной, мадам Бранлонг. Хотите вина? Еще осталось шампанское и ликеры, не желаете ликерчика?

Лалли застыла как изваяние, Даниель тоже. Не в силах ничего понять, он ждет. Я тоже, папа тоже, Жан тоже. Тогда кто-то, кажется, мэр (в моих воспоминаниях пробелы, словно блеклые пятна, заслоняют почти все, кроме черной женщины и стоящей напротив нее каменной Лалли), налил ликер в граненую рюмку и подал так и не присевшей тете Еве. Она взяла рюмку, посмотрела на нее, поднесла к носу, понюхала, потом выплеснула содержимое через плечо.

— Я не пить сюда пришла.

— Что, что, что такое? — лепечет мадам Фадиллон.

— Я не пить сюда пришла, — повторяет Ева Хрум-Хрум, — за чье здоровье мне тут пить?

— Но… да что же это такое? Что происходит? — стонет мадам Фадиллон. — Мадам Бранлонг, в чем дело? Что с вами?

— Лалли Леви, тебе не стыдно? Ты подумала о твоих родителях? О твоих братьях и сестрах? Обо всех умерших, что они подумают о тебе там, наверху? О ТВОИХ УМЕРШИХ?

Мадам Фадиллон схватила свою цветочную трость, воздела ее и стала ею потрясать.

— Мадам Бра… вы с ума сошли? Вы с ума сошли? Что вы несете?!

— Я не несу, а говорю. У меня-то есть мужество, я говорю то, что думают все: Лалли Леви, тебе не стыдно?

— Замолчишь ты?

Папа, наконец-то. Он встал, я даже этого не заметила. Быстро подошел к сестре, дернул за руку. Замолчишь ты? Замолчишь или нет?

— А тебе не стыдно? Присутствовать при такой церемонии, при смертном грехе, при… при черной мессе. И сына моего сюда притащить!

Ее сын не отвечает, он исчез. Папа трясет ее, сначала тихо, потом все сильнее, он как будто хочет ее выкорчевать, креповая вуаль взвивается справа и слева.

— Отпусти меня, отпусти, говорю тебе!

— Замолчишь ты или нет?

— Уходите, мадам Бранлонг!