Раннее утро. Его звали Бой

Слепая стоит на ногах, потрясая палкой, как дикари копьем. Тетя Ева делает шаг назад, папа уволакивает ее, она вырывается. Отпусти меня, отстань, стыд, Лалли Леви, стыд, отпусти меня, мой сын, ты притащил его сюда, на черную мессу. Проклятия затихают. Черная месса, черная месса, мой сын. Увлекаемый папой, траурный силуэт тает за деревьями и аллеей, ближе к воротам. Гости на свадьбе словно прячутся под дубами, новобрачная тихо рыдает, закрыв лицо руками, муж гладит ее по голове через смятую фату. Я ищу Жана в саду, в доме — везде и в конце концов нахожу в ванной комнате, лежащего на полу, мучимого тошнотой. Рубашка его испачкана, блейзер тоже.

Лео и Даниель. В моем представлении они похожи, я говорила себе, что, когда Лео рассказывал о «Сансье-Добантоне», у него так же расширялись зрачки, как у Даниеля, когда тот смотрел, как Лалли ест крем или поет. А вопли бешеного Рико Лео, наверное, воспринял так же, как Даниель в день своей свадьбы — мрачное явление тети Евы: ничего не понимая. Бывают такие люди, которые не могут распознать ненависти: с чего бы им ее узнавать? Они с ней не встречались, родились спокойными и рассеянными, они любуются природой, а не покоряют ее. Даниель обожал в Лалли именно благодать, излившуюся на нее, ее тело из мягких изгибов и душу под стать, здоровье, потоки волос, и то, что ее голос мог без усилия взять самые высокие, самые сложные ноты, Даниель и Лео не любят усилий, для них это слишком близко к жестокости. Когда Лео решил покинуть Францию, он не имел ни малейшего представления о том, что его ждет. О горах он, может быть, что-то и помнил, по каникулам. И нарвался на Рико, на его бешенство и на бешенство гор, на мокрый снег, хлещущий по лицу, на снежные тропы, снежные ковры, сугробы-капканы и на пастушью хижину, в которой сыро, как в пещере, холод просачивается под кожу, разливается под ней, ночь тянется до бесконечности, дурной сон не снимает усталость, а совсем наоборот (просыпаешься разбитым, с ломотой во всем затекшем теле, а натруженные ноги живут сами по себе — горят и болят). Лео купил у проводника сапоги на два размера больше, думая, что так будет удобнее, а они превратились в кандалы. При каждом привале он поскорее снимал их, растирал лодыжки маниакальным движением, от которого не было никакой пользы, поскольку поднимался он, заплетая ногами, словно курица, которую сбила телега, и лицо его серело, тогда Эли, его приятель, снова заговаривал о метро, об эскалаторах. Говорил: подумать только, ведь некоторые люди предпочитают автобус, надеясь увидеть хоть тень улыбки на губах Лео, а тот отзывался, собрав остатки мужества:

— Они ничего не понимают в комфорте…

Вдруг он перестал отвечать Эли, шел, стиснув зубы, расставив руки, как канатоходец, у которого канат уходит из-под ног. Каждый шаг он словно вырывал у земли, у снега, а потом вдруг рухнул навзничь как подкошенный. Рико выругался. Остальные всполошились, попытались его поднять, он закричал, да так, что Жан, вспомнив об этом, затыкал себе уши. Ужас, ты представить себе не можешь, Нина, что было в этом крике, наверное, так кричат дети, которых мучают родители. Никто из участников экспедиции не разбирался в медицине, однако при виде щиколотки, которую раздуло, как тыкву, и болтающейся ступни все сошлись во мнении: перелом. Лео уже не пытались поставить на ноги, он прошептал: оставьте меня, идите, оставьте меня…

— Ты с ума сошел, — сказал Эли, — оставить тебя! И не думай, в такой-то холод. Если мы тебя здесь бросим, ты умрешь от холода.

— Давайте его понесем, — сказал Жан, — почему бы нам не попытаться его нести?

— Да, — поддержал Венсан, — понесем его, это будет несложно…

Эли и третий иудей разделяли это мнение, но милорд упорно смотрел в небо и как будто не слышал, таким образом выражая свое безразличие. Жан утверждал, что у него был вид продавца, у которого важная встреча. Можно было поклясться, что его ждет на Пиккадилли какой-нибудь принц или махараджа, желающий приобрести последнюю модель «роллс-ройса». Лео не мог совладать с болью, он стонал, жалобно, непрерывно подвывая, и его стоны звучали так нелепо на фоне этого бедственного пейзажа — набухшего неба, хаоса из скал, сугробов. Рико начал орать. Никогда он не имел дела с такими людьми, знал бы он, нипочем бы не согласился рисковать жизнью из-за этих увечных, этих крыс. А теперь они еще решили поиграть в санитаров, в самый опасный момент, когда немцы уже там, porque no? Porque бы им там не быть (он потрясал кулаком в сторону скал, распластавшихся на горизонте), не сидеть в засаде, готовясь выскочить и уничтожить их всех, оставить от них мокрое место? Если сеньор Лео больше не может идти своими ногами, как другие, пусть откажется от Испании, устроим его так, чтобы не замерз, а на обратном пути Рико придет за ним, когда остальная группа будет в надежном месте, и приведет обратно в Шерне-ле-Бен, отнесет его solo, todo solo, и это обойдется сошедшему с дистанции всего в тридцать тысяч франков.