Раннее утро. Его звали Бой

Мне вдруг все это надоело, как глупо, как все это глупо, и я в первую очередь, да и он, не знавший, какую роль играть. Его кукольная война, стрельба из пистолета, его Венсан и его страх, который он окрестил муками — дурацкое, удобное слово из языка выродившихся аристократов. За кого он себя принимает? Я ударила его, как раньше, когда он рассказывал мне истории, которые мне не нравились, или когда строил планы на будущее, в которых меня не было. Он ответил мне тем же — ну и отлично, так-то лучше, больше ясности, мы покатились по полу, рядом со мной снова был Жан, которого я любила, разгоряченный, хрипящий, он больше не улыбался учтиво, а на муки его мне было плевать, он здорово рассердился. Дикарка, эта девчонка — дикий зверь. Я дралась, мне стало лучше. С ним я тоже дерусь, это ритуальная драка. Теперь уже спустилась ночь, и вот страшные вещи. Я слышу море, лошадей, они не беспокоятся, жуют траву. На какое-то мгновение я поверила. Судьба провела крылом между Жаном и мной. Я поверила, загорелась надеждой. Господи, сказала я, ты ведь вообще-то любишь счастье, все сейчас уладится. Он лежал на полу против меня. Обеими руками держал меня за руки, я была словно безручкой, прижатой боком к полу, неподвижной. Гнев его таял, глаза странно бегали, возможно, он спрашивал себя: а может, она и права, эта дикарка? Его лицо приближалось к моему, росло, медленно, решительно, я видела его ресницы, маленький темный кружок в голубой роговице, веснушки, испарину на верхней губе, рот. Поцелуй меня в зубы. Я поцеловала его зубы, как раньше, как всегда в Наре. Нина. Нина, он зовет меня, спрашивает — о чем? Чего он хочет, этот наездник? Что он хочет знать? Мне нечего сказать, пусть остается со мной так, пусть остается и обволакивает меня, и увязает, и пусть все медленно кружится — побледневшее небо в дырявой крыше, море, лошади и Жан, каким он был, прижавшись ко мне на полу его комнаты, в Виоле, таким, каким я его поцеловала, там, далеко, и каким он меня поцеловал, тоже далеко. Тут вошел Венсан Бушар. Да что это с вами? Жан спокойно отстранился от меня.

— Видишь — деремся.

— Деретесь? Но почему?

— Так, для смеха, старая привычка, мы деремся, это наша любимая игра.

Он по-прежнему удерживал меня за руки, но больше не смотрел на меня, а я лежала, прикованная к полу, и желала только какой-нибудь катастрофы, чтобы дом рухнул, чтобы настал конец света. Видишь — деремся. Старая привычка. Наша любимая игра. Спокойный и шутливый. Сволочь, сволочь. Он предал меня. Ради этой собаки с красной пастью, этого лжеангличанина, фальшивого заговорщика, вояки без войны, он отрекался от меня. У них своя тайна. Нет, о нет, это невозможно, Жан.

— Мы не дрались, ты врешь, мы целовались.

— Странная манера целоваться, — сказал Венсан.

Тогда Жан отпустил мои руки, отпустил меня совсем, поднялся и очень спокойно сказал:

— И тут уж идешь напролом, не боясь ударов. Эта девушка, старина, — настоящий дикий зверь.

Он подошел к Венсану, который тоже был в пижаме, обнял его за плечи с любезным видом, словно прося прощения. Их тайна. Судьба — это болото, а Господь не любит счастья, он любит смерть, и чтобы все было понурым и прогнившим. Походя — басистый смех: ха-ха-ха, мы деремся. Я встала, такая же спокойная, как Жан.

— Лгун, ты всего лишь лгун и трус, мы не дрались, а теперь — будем.