Раннее утро. Его звали Бой

Мсье Дармайяк перестает чесать в затылке:

— Я позвоню своему кузену, он служит в префектуре. У них там наверняка есть резервисты, готовые помочь. Если б нам могли прислать бывших солдат колониальных войск…

— Колониальные войска — это было бы чудесно, — говорит мадам Дурт. — Они сумеют усмирить три тысячи дикарей. Знают, как за них взяться.

— Во всяком случае, они возьмут их в кольцо, — заключил, сияя, мсье Дармайяк.

— Поторопитесь, — молит мадам Дурт. — Ради… ради наших девушек.

Хрум-Хрум высмотрела меня и тонко пискнула:

— Наших беззащитных девушек…

Я отвечаю ей взглядом мороженого судака. Поселковый горбун, местный донжуан, выпячивает грудь:

— А что такое с нашими девушками? Мы-то на что, разве мы не защитим их добродетель?

Раскатился лукавый смех и тут же оборвался. Присутствующие не забыли, что их только что обокрали: велосипед, пусть самый старый, все-таки лучше своих ног, тем более когда после работы. Мясник ворчит: ему будет не хватать Пикадора. И двуколки тоже. На чем он отправится за овцами в поле? Он бы хотел, чтобы мэр в первую очередь занялся им, но мэр отправляется звонить своему кузену, служащему префектуры. Сестры возвращаются к себе, держа детей за руки. Волей-неволей толпа разошлась. Огромная мадам Дурт поспешно удаляется: она забаррикадируется у себя дома; многие жительницы поселка поступят так же. Пока мундиры воинов колониальных сил не сменят немецкую зелень, они места себе не будут находить. А я вспоминаю дикарей из Рокаса. Как они расхаживают, точно звери в клетке. Их замкнутые лица. Эти дикари, которых кормят репой, мороженой картошкой и жидким супом и которые могут надругаться (так у нас говорят) над нашими девушками… Я видела их в прошлое воскресенье, еженедельные свидания не отменили, стояла хорошая погода, прямо для них, они были медлительны, неразговорчивы. Акибу сказал мне как обычно: спасибо за суп, сразу на душе легче стало. Если бы Акибу оказался на свободе, он набросился бы на меня? Надругался бы?

Я возвращаюсь домой. Папы все еще нет. Я обедаю с бабкой и теткой. Мелани прислуживает нам, но сегодня — в последний раз. Давеча она шепнула: сегодня ночью я сбегу, я не хочу, чтобы меня остригли. Я утешала ее, как могла. Папа никогда не позволит, чтобы с тобой плохо обошлись, Мелани. И я тоже. Это благодаря тебе не забрали моих лошадей. Она вздрогнула:

— Это мсье Курт вам сказал?

— Да, он еще сказал «шёне Мелани».

— О, бедняжка, как мне его жаль! Еще больше, чем мсье Отто. Никогда мне уже не встретить такого, доброго, ласкового, услужливого. Местные мужики…

Тетя Ева наблюдает за ней, словно облизываясь, но ждет, пока она вернется на кухню, чтобы потереть руки и намекнуть на сучек, которых вскоре накажут за их ссученность. Вчера Мелани дала ей понять: если мадам будет и впредь попрекать, она, Мелани, вернется домой (в Капбретон). И Горищёк заметила ей кислым тоном: Ева, ты, конечно, сама встанешь к плите, когда у нас не останется прислуги. А Ева-то даже яйца всмятку сварить не умеет… Она перенацеливает свои стрелы:

— Послушай, ты, — это «ты» относится ко мне. Она ненавидит еще и мое имя, — повезло тебе, что твои лошади остались здесь.

Я что-то ворчу, чтобы это соображение повисло в воздухе. Но Горищёк улавливает, к чему она клонит:

— Чем ты объяснишь такую милость?

И Хрум-Хрум:

— У тебя был хороший друг среди последних оккупантов? Может быть, уродец полковник? Или его секретарь, тот, без указательного пальца?

Мимо. Я — стена. Тогда Горищёк добавляет с ясными глазами:

— А ты не боишься, что твоих лошадей заберут свои? Оккупация была тягостной, люди изголодались. Конина — такое же мясо, как любое другое. Жестковатое, но питательное.

Мой черный взгляд царапает все жирные складки ее тела, все ее подбородки.

— Ты изголодалась? По тебе не скажешь. Как будто даже на пользу пошло.

— Чудовище! — отзывается Горищёк.

— И потаскуха! — добавляет Ева. — Грязная потаскушка. Вот увидишь, когда Жан вернется…

Впервые за много месяцев она произнесла имя своего сына. Я поневоле вздрогнула, она это заметила и подхватила:

— Когда Жан узнает, как ты вела себя с фрицами…

— Жан возвращается? Серьезно? Он позвонил тебе из Жера? Ну и как он? Бодр и весел? Хорошо провел время?

Ева задохнулась. Но теперь Горищёк взялась поставить меня на мое жалкое место.

— Даже Жан, которого она якобы так любила, которого преследовала до неприличия… Даже Жану она теперь плюет в лицо.

Ева пришла в чувство:

— Он узнает, что ты насмехалась над ним, и оценит это.

А Горищёк добавила с изысканным коварством:

— У тебя ведь не было от него вестей?

Я встаю, с меня хватит. Хрум-Хрум хватает меня за руку, я вырываюсь и иду к двери. Тогда она выпаливает скороговоркой:

— Жан сражается. Уже два года, с партизанами. Не знаешь, что это такое? Маки, тебе никогда не говорили о маки? Даже твой отец? Ты не знала, что были люди, юноши, которые боролись, чтобы сохранить для нас Францию?

Она величественна, сидит боком на стуле с высоко поднятой головой и грызет жареный хлебец.

— А? Ты об этом даже не догадывалась? Слишком была поглощена своими фрицами?