Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Он достал из кармана ватника пачку сигарет. Подержал-подержал на ладони, водя ногтем большого пальца по шафранному табачному листику, нарисованному в нижнем правом углу коробки, да и опять сунул ее в карман. Заговорил с трудом, путано, издалека, с излишними подробностями, желая лишь одного — как бы оттянуть на какое-то время неминуемое прощание с Катей.

— Летом тридцать пятого года, сказывал мне отец, по Волге, с верховья, сплывал на плотовской лодке один московский писатель. У нас в Жигулях, на острове Шалыга, он сделал остановку. Поставил палатку и рыбалил себе, красотой наслаждался, книгу новую обдумывал. Отец и его приятель — Антипыч — как-то в ночь с бредешком на остров пересунулись в лодчонке. Там и познакомились с приезжим. Николаем Ивановичем Кочкуровым звали-величали писателя. Он моему отцу даже книгу свою подарил. С надписью. Только надпись ту теперь не прочтешь… Восемь годков книга пролежала в земле. Ну, и попортилась малость.

— Кучкуров, говорите? — Катя наморщила лоб. — Что-то не слышала про такого писателя.

— А он другим именем подписывал свои книги. Вот так: Артем Веселый. Когда в том же тридцать пятом, ближе к осени, появился на свет я, отец с матерью назвали меня Артемом. «Души большой русской был человек Артем Иванович, — сказал мне отец, с войны вернувшись. — Большой души и таланта большого». Тогда-то вот, в сорок пятом, отец и откопал из потайного местечка жестяную банку, в которой «Гуляй Волга» Артема Веселого от недоброго глаза хоронилась. Его самого-то еще в тридцать седьмом… В тот год не стало. — Артем вздохнул. — Извините, Катя… за скучнейшую эту историйку.

— Нет, что вы… Наоборот, даже очень интересно, — сказала Катя. И поглядела на пролетавшую мимо шалую сороку. — Вы не находите, Артем, что с этой птицей что-то случилось?

Вся какая-то на диво растрепанная, с обвисшим хвостом, радужно горевшим на солнце, сорока пометалась-пометалась над поляной, бестолково махая крыльями, и вдруг нырнула под нижнюю ветку старой сосны, стоявшей у дороги в Тайнинку.

С грустной усмешкой Артем сказал:

— Как-то днями в лесочке видел такую же белобоку. Уселась на суку в самой что ни на есть чащобе, нахохлилась. Одна-одинешенька. И давай на разные голоса… то каркнет, то попищит, то свистеть примется. Видно, песню старалась сложить, да ничего-то у нее ае получилось.

Артем наклонился, вдруг как бы залюбовавшись искусной заплатой на самом носке сапога. Немного погодя спросил:

— Куда же, Катя, вы собираетесь податься из Самарска?

— В Москву… В Москве, я кончила институт… и вообще, я не могу без Москвы. Я так о ней скучаю! Скажите, пожалуйста: почему я, безумно любящая искусство, должна прозябать где-то в провинции? Это в свои-то молодые годы! Почему? — Кате стало жарко, и она расстегнула на пальто верхнюю пуговицу. — Он, к кому я поеду, художник… пусть немолодой, пусть не шибко одаренный. Хотя, замечу, академик. Он понимает — я ему нужна. Как воздух нужна. Когда я была возле него, он написал две весьма и весьма отличные картины. На одной — самой лучшей — изобразил меня. Трактористкой-целинницей, принимающей душ после адской своей работы. На самом переднем плане — на лавочке — это я ему подсказала, лежал скомканный синий комбинезон и алая косынка. И ключ… не то гаечный, не то еще какой-то. А за скамейкой — во весь рост — стояла я с поднятыми над головой руками. Веселая, смеющаяся. Его за эту картину так превозносили!

Еще на одну пуговицу расстегнула Катя пальто. Грудь ее высоко поднималась.

— Но у него в то время была жена… самая заурядная мещанка. Начались дикие сцены ревности, и мне пришлось срочно из Москвы ретироваться. А вот теперь он зовет меня к себе… умоляет и заклинает! Три месяца назад случилось несчастье: его жена, возвращаясь в столицу с дачи, попала в автомобильную катастрофу. — Катя помолчала, собираясь с духом. — Возможно, вы, Артем, и не поверите. Возможно. Но мне, право, жалко несчастную женщину. Не она была виновата… Это он — человек не от мира сего — допустил ошибку, выбрав себе в подруги жизни ничем не примечательную особу, далекую от искусства.

Катя засуетилась, встала.

— Вижу, надоела я вам. Да и пора уж. Нас до Самарска поедет провожать Макс. Умненький такой мальчик. Это его недавно задержали в лесу. Из-за каких-то зайцев. — Катя спустилась с крыльца. — Передайте Степе привет. Приходила она вчера с девчонками в библиотеку… Ну, прямо скажу, прелесть! Расцвела. И пальтецо новое ей так к лицу… которое вы купили. У вас, Артем, тонкий вкус.

Оцепенело, с тоской глядел куда-то в сторону Артем. Сразу как-то обрезалось, потемнело его лицо. И так ясно обозначились на нем морщины — крупные, глубокие.

Вдруг решившись на что-то отчаянное, Катя порывисто шагнула к Артему.

— Извините… я все что-то не то говорю. Шла сюда, думала… Извините меня, Артем. Право же, я ничего худого не хотела вам… Вы такой… такой целомудренный, чистый. Я некогда, никогда вас не забуду!

Промолчал Артем. Он даже не встал. И все так же оцепенело, с тоской глядел куда-то в сторону, мимо Кати.