Ранняя осень. Повести и этюды о природе

С опущенной головой отошла от крыльца Катя. Постояла-постояла, сжимая в руках черную лакированную сумочку… А когда взяла себя в руки, позвала сына:

— Игоша! Иди сюда, Игоша!

Сидя на корточках, спиной к избе, мальчишка копал лопаткой тяжелый, налившийся водой снег. А возле него бегал, заливисто тявкая, пушистый Бутуз.

— Я кому сказала? — закричала Катя. — Сию же минуту иди сюда!

В съехавшей на ухо шапке, весь чумазый, Игошка долго шлепал к крыльцу, задевая одной ногой за другую. Когда же мальчишка с опаской остановился в нескольких шагах от матери, та отходчиво проговорила, кривя в запоздалой улыбке губы:

— Попрощайся с дядей Артемом, Игоша. Послезавтра мы отсюда уезжаем.

Испуганно захлопали светлые ресницы. Не сразу вскинул на мать оторопевший Игошка округлившиеся глаза — сейчас такие растерянные, такие беспомощные. Не сразу и прошептал — еле слышно, прерывисто:

— Ты думаешь, я не знаю, кто он. Думаешь, не знаю?.. Он папа мой! Папа!

Увернувшись от Кати, Игошка кинулся к крыльцу. И повис у Артема на шее.

Часть вторая

Глава первая

Прошло почти три года.

На изломе была зима. А приплелась она поздно: лишь после Нового года выпали щедрые снега, надежно прикрыв опостылевший чернотроп.

Февраль же оказался капризным не в меру. То закрутит на сутки-другие свирепая вьюга, обрушивая на землю белую непроглядную сумятицу, то ударит лютень-мороз, и сразу зачерствеют, залубенеют сугробы, вчера еще сыпучие, невесомые, отливая в лучах вздыбившегося над Жигулями солнца льдистой бирюзой. Ощерится крепкими, в руку, сосульками крыша сторожки. А потом задует понизовый ветер, нагоняя на высокое, по-весеннему уже высокое небо уныло-серую отволглую муть, и заплачут ядреные сосульки, потухнут синь-белые сугробы, обрыхлеет дорога.

Собираясь нынче поутру в Тайнинку, Степа решила прихватить с собой и лыжи. Над поляной перед избой кружили лениво пушистые хлопья, точно диковинные бабочки, и кто знает, не разыграется ли под вечер, когда она соберется домой, бесшабашная метель?

Не забыла Степа перебросить через плечо и ружье. Ну, не смешно ли, право, а? Словно отправлялась деваха не в рабочий поселок в каких-то трех километрах от кордона, а в глухомань лесную!

Но ничего не поделаешь: уже больше недели ползли, множились по окрестным Жигулям тревожные слухи. Говорили, будто в Зелененьком ограбили продуктовую лавку, а у Бахиловой поляны отняли у работницы получку. Да и в Тайнинке, слышь-ко, неспокойно: этими днями взломали квартиру главного врача больницы, да утащить ничего не успели — помешал кто-то. А за Курочкиным, клубным начальством, поздним вечером гнались чуть ли не до ворот дома какие-то подвыпившие лохмачи, желая завладеть форсистой Димкиной шубой болгарского производства. Правда, легкомысленному брехуну Димке, за последний год сбежавшему от двух жен, никто, кажется, в Тайнинке и не поверил, но в заволжском сельце Бритовке охочие до сплетен столетние бабки поминали Димку как «убиенного раба божия», павшего костьми в сражении с целой бандой бежавших из тюрьмы каторжан.

Запирая на висячий замок сенную дверь — теперь, сказывали, такие амбарные тяжелые замчищи иные придурки в городах даже коллекционируют, Степа вспомнила вдруг вчерашнюю встречу.

Возвращались они с Серегой, год назад заступившим лесником вместо Антипыча на кордон Черное дубье, из дальнего квартала. К вечеру клонился день: по снегу протянулись тени, наливаясь предвесенней синевой. Вышли на торную дорогу, убегавшую в сторону Сызрани, а навстречу из Тайнинки — милицейский «газик».

Пришлось лезть в сугроб, чтобы пропустить машину, да она вдруг остановилась. Распахнулась легкая дверца, и на снег грузно выпрыгнул оперуполномоченный Пуговкин в нагольном полушубке. Приложив к ушанке руку в кожаной перчатке, Пуговкин спросил бодро:

— Откуда, лесные духи, путь держите?

Серега — он так вымахал за последние два года, так раздался в плечах — в тон милицейскому чину весело отрапортовал:

— Чуть ли не с того света! В Соловьихин квартал шастали, зверью подшефному корм подбросили.

Пуговкин настороженно сощурился.

— Ну, и как? Никто не повстречался?

— Встре-этили, — протянул нарочито не спеша Серега, слегка сдвигая назад малахай. Глаза его, затененные густыми ресницами, плутовато замаслились. — Двух молодых оленей повстречали да сохатого. Правда, сохатый стороной пробежал, не поздоровался с нами.

Упругие, кирпично-бурые щеки Пуговкина совсем потемнели.

— Ну, а без этих самых… шуточек?

— Да кого в такой глуши встретишь? — сказала устало Степа. — Звери да птицы… и те наперечет.

— Ты, Бородулина, случаем, не замуж вышла за данною зубоскала? — спросил Пуговкин, видимо начиная сердиться.

— Замуж? — Степа прыснула в кулак. — Да у него, старшина, уже есть жена. Неужто новый закон вышел: вторую можно заводить?

— Выходит, ты по-прежнему в одном лице кукуешь на Старом кордоне?

Степа пожала плечами. И одарила блюстителя порядка откровенно насмешливым взглядом.

— Что ж делать? Никто не сватается. В перестарки записали меня женихи!