Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Серафиму Максимовичу я ничего не сказал. А покорно шагал вслед за ним и чуть не разваливающимся от древности Лукичом.

Едва же мы завернули за угол церкви, как перед глазами нежданно-негаданно возник холмистый муравчатый взгорок в крапинах огненно-оранжевых цветов-пуговок. На фоне же лениво плывущих облаков с изумрудно-синими просветами неба четко обозначился стройный, легкий силуэт деревянной часовенки, обласканной склонившимся к горизонту солнцем.

Ничего потрясающего будто не было в этой махонькой часовенке, срубленной из вековых сосновых бревен непомерной величины, — так обычно заботливо рубили плотничьих дел мастера крестьянские избы. По обеим сторонам прямо-таки воздушного крылечка часовни дыбились седые ели, а между ними топорщились замшелые валуны.

— Взирайте и дивитесь, на что были сподручны наши пращуры, — проговорил с одышкой Лукич, взобравшись на зеленеющую приветливо горушку, обдуваемую всеми ветрами. — Без единого гвоздика сложена часовня, и конопатки никакой. А бревно к бревну как литые лежат. И вся-то работа до того в аккурате… примечаете? Одними топорами махали мужики, а чудо эвон какое сотворили. Возьмите, к примерности, маковку… вся она вроде бы прозрачная и радостная… что тебе птица Сирин по лазоревому поднебесью парит. А крылечко? Резное от начала до конца, ровно девичье кружево. Ноне днем с огнем не сыщешь эдаких умельцев-древорезцев.

Дед передохнул, ловко скручивая правой, единственной своей рукой цигарку. А потом раздумчиво протянул, глядя на серебрившийся в вышине, на чешуйчатой главке, крест:

— Балакали допрежь… книга велась такая… церковная, знатное дело. Да ее куда-то запропастили еще в коллективизацию. Так по той книге вроде бы значилось: о тысяча семьсот… не то десятом, не то пятнадцатом… во-о когда часовню нашу вознесли!

Лукич долго курил, глубоко затягиваясь, отдыхая на убогой скамье напротив часовни-терема.

А я все глядел и глядел на одухотворенное это чудо, глядел не отрываясь, и мне мнилось порой, что часовенка и в самом деле вот-вот оторвется от земли и вознесется гордым лебедем в пурпурное поднебесье.

Докурив самокрутку, старик сказал:

— Мне, робята, пора… я ведь на казенной службе. Вдруг какого-нибудь начальника нелегкая дернет из района позвонить… А сельсовет на запоре.

И он, с трудом разгибая спину, — когда-то могучую, а сейчас мосласто-костлявую, поднялся со скамьи.

У сельсовета мы попрощались с дедом. Я предложил ему пачку «Беломора», тот наотрез отказался ее взять.

— Разве это табак? — Лукич с пренебрежением махнул рукой. — Так, одно баловство. Только свой самосад признаю. Ну, прощевайте… кто знает, свидимся ли еще когда. Мои-то дни теперича минутами отсчитываются. А ежели зимой не помру, приезжайте еще… Всего вам наилучшего, друг ты мой бесценный, Максимыч!

Всю обратную дорогу до города мы молчали. А когда подкатили к гостинице, где я остановился, Серафим Максимович как бы между прочим сказал:

— Если б не Лукич… не видать бы нам с вами чуда этого… песни былинно-русской.

— Как так? — удивился я.

— А так… от разорителей немцев спас старик древнюю часовню. Спалить ее хотели фашисты при отступлении, да он не допустил. Потому-то без руки и остался.

Сирень и девушки

Горячо сияет полноводная Волга. Влажно голубеет асфальт. Дома тоже умыты прошумевшим поутру веселым дождичком. Не всегда у нас в мае бывают эдакие благодатные деньки.

По шумной оживленной улице в солнечных зайчиках идут две девушки. На них белые воздушные платьица. И у каждой в руке по букету сирени — тоже белой. Эти букеты, слепящие глаза первозданной белизной, девушки прижимают к груди — так они огромны.

— Восхитительная сирень! — вздыхая, говорит идущая навстречу девушкам старая женщина в черном костюме — возможно, учительница-пенсионерка.

Девушки смущенно алеют, пряча горящие лица в приятно холодящие кожу упругие грозди.

Обгоняет подруг долговязый верзила парень. Оглядываясь через плечо, прищелкивает языком:

— Ну, ну! Классные букетики!

И девушки снова смущаются.

Не было встречного, который бы не ахнул при виде сирени — и в самом деле изумительной.

Я шел за девушками и дивился: все встречные восхищались сиренью, но никто не заметил, как трогательно милы сами девушки.

Мимолетная встреча

Наверно, не часто встретишь человека, который не остановился хотя бы на миг, заслышав из недосягаемой лесной дали печальное и нежное «ку-ку».

Меня почему-то всегда волнует непостижимо таинственный голос нелюдимой кукушки. В этих как бы несложных звуках слышится и безысходная тоска, и неистраченная нежность, и страстный призыв одинокой души к другой — такой же мятущейся и одинокой.

И, пожалуй, не всякий может похвастаться встречей — хотя бы раз в жизни — с кукушкой. Мне, к слову, уж за пятьдесят, а впервые лесную затворницу увидел вблизи лишь этой вот весной.

Как-то в середине мая, около полудня, отправился я в близлежащий лесок.