Ранняя осень. Повести и этюды о природе

«Известно, что загадки всегда составляли приятное и вместе полезное препровождение времени, в особенности для детей; потому что оне, занимая умственныя способности, изощряют их разум, укрепляют память и в отгадывании приносят удовольствие. А как большая часть Шарад, Анаграмм, Логографов и Омонимов помещены у нас в разных периодических изданиях, большею частью уже истребившихся или забытых, то, желая по возможности доставить пользу и удовольствие Почтеннейшей Публике, я решился употребить свободное от должности время на собирание сих разбросанных загадок и издать оныя в совокупности. Если сей труд мой принят будет с благосклонностию, то я почту себя тем совершенно уже вознагражденным».

Прочитав это старомодно-витиеватое предисловие, я полистал шероховато-жесткие страницы. Прочел с десяток виршей и, к стыду своему, ничего не понял. Неужели я тупица? Причем еще в квадрате? Раздосадовав, хотел было сунуть книженцию на прежнее место, да вдруг, случайно раскрыв ее на самой середине, увидел карандашные записи, сделанные на вклеенных между страничками листиках.

«Почитаем, — сказал себе. — Авось что-то историческое таят в себе эти торопливые записи?»

Укрывшись до подбородка одеялом (по крыше нудно крапало) я пробежал вначале быстренько несколько строчек на первой страничке, потом на второй, потом на третьей и… ахнул. Оказывается, все эти вклеенные в книгу листики, исписанные косым неровным почерком, — не прадедовская летопись о седой старине, а Наташины записки. Ее сокровенные мысли…

Наташина тюрьма

«Сама не знаю, что меня заставило взяться за эту писанину. Читать я всегда любила, случалось, засиживалась даже над Житиями святых — пропахшей ладаном тяжелой книжищей, чтивом дяди, церковного старосты, когда не было под рукой ничего другого, а писать… писать складно не умела. И за сочинения в седьмом даже классе получала от Лины Марковны одни тройки.

Тут, на Крутели, мне не с кем переброситься словом. При Прохоре Силантьиче я робею, как первоклассница перед учителем. У меня язык присыхает к нёбу, и я слова не могу вымолвить. Да и пропадает он целые дни на берегу. Готовится к навигации: смолит лодку, ремонтирует тяжелые крестовины под бакены. Покрасил и бакены — одни в белый, другие в красный цвет. Приходит только обедать.

«Мне, — сказал, кажись, вчера, — негоже кое-как… Я-де на этом участке вроде морского волка — самый старый кадр. И к тому же в передовиках числюсь. Вон их сколько — наград!»

И кивнул лобастой головой в сторону переднего угла. Там, где раньше висели иконы, красовалось штук пять рамок с Почетными грамотами.

Под стеклом одной рамки — пятиминутка для паспорта. На ней Прохор Силантьич выглядит бравым чубатым парнем. Куда только девался этот молодцеватый чуб? Теперь же у Прохора Силантьича не только весь крутой лоб отливает медью, но и угловато-нескладный череп до темени поблескивает… что тебе вынутый из печи каравай!

А так он еще крепок, жилист, вынослив. Тяжелый бакен запросто поднимает на плечо, и хоть бы что! Отнесет под яр, опустит на проклюнувшуюся травку и — в гору за другим.

После ужина Прохор Силантьич сразу заваливается в постель. Я же как можно дольше не ложусь, нахожу себе всякую работу. Иногда он меня торопит: «Ну, ты чего, ягодка, возишься?» В другой раз сразу же крепко заснет, и я радуюсь: теперь прохрапит до утра. Чтобы не будить Прохора Силантьича, я пристраиваюсь на самом краешке кровати, под одеяло не лезу, а накрываюсь домотканой дерюжкой. На рассвете встаю осторожненько и так же осторожненько отправляюсь на кухню, наскоро одеваюсь, спешу во двор к Милке и ее подросшему Лобану.

Милка теперь ко мне уже попривыкла и встречает каждое утро протяжным, гулким мыком. Бычок беспрестанно тычется влажной мордой в руки: дескать, не получу ли хлебную корочку?

Степенная Милка, ласковый блудяга Лобан, вечно злобный Нокс да еще куры с белогрудым задиристым петухом… вот и все мое «окружение». И на том спасибо судьбе; все-таки живые существа!

Привязалась же я больше всего к резвому, потешному Лобану. До чего же у него мягкая, теплая шерстка. Вытянет шею, и я с радостью несказанной повожу ладонью по нежной, огнистой этой шерстке с пульсирующей под кожей жилкой.

Пришел обедать Прохор Силантьич. Я сидела на крыльце и одежной щеткой чистила бычку бока — шелковисто-курчавые, сытые.