Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Поднимая облака пыли, сова снова взлетела под купол, взгромоздилась на чугунную перекладину. А мы заспешили к выходу.

Когда вернулись к Ржавым ложкам — на беспечно веселую, щедро залитую солнцем полянку, ненадолго присели перед дальней дорогой.

Я растянулся на колкой траве, а Наташа села, привалившись спиной к молодой березке.

Немного погодя она сказала:

— Тебе неудобно так… положи мне на колени голову.

Я послушался. Лежал не шевелясь, закрыв глаза.

— Какой у тебя чистый ясный лоб, — прошептала Наташа, обдавая мое лицо обжигающим дыханием. И сию же минуту, будто устрашившись чего-то, приподнялась, насторожилась.

— Ты чего? — спросил я, опираясь локтем о землю.

— В кустах… вроде бы кто-то крадется. Пойдем домой, Денис, а вдруг там волк? — Наташа поднялась и заспешила к рыжеющему бруснично кусту бузины по ту сторону поляны, размахивая легкой теперь корзиночкой.

Я лежал до тех пор, пока за березой предостерегающе не затрещала валежина. Вскочив на ноги, чуть ли нос к носу не столкнулся с лесником Васей-блажным.

Подло так ухмыляясь, он прогоготал сипло:

— Помешал вам миловаться?

— Что, что? — опешил я.

— Не приду-уривайся, — процедил сквозь зубы Вася. — Лучше скажи: по вкусу пришлась дядина жинка?

От возмущения, охватившего меня, даже руки вспотели.

— Подлюга ты, — сказал я. Сказал негромко, мне не хотелось, чтобы Наташа слышала наш разговор.

Моргая красными, воспаленными веками без ресниц, Вася чуть ли не вплотную приблизился ко мне.

— Как ты сказал?

— Подлюга ты пакостный, — повторил я. И чуть не упал от удара в правую скулу.

— Кто же я теперь? — усмехнулся злорадно Вася.

Приходя в себя, я сказал, стремясь врасти ногами в землю:

— Вонючий гад! Вот кто ты!

Теперь он ударил меня по левой щеке. Я даже не покачнулся. Глядя сквозь нависшие на ресницы слезы в конопатую рожу с оловянными глазками, я накапливал всю свою ненависть, в то же время лихорадочно припоминая уроки бокса.

И когда Вася в третий раз прокаркал: «А теперь… я тоже гад и подлюга?», я бросился вперед и со страшной силой, на какую был способен, двинул лесника под самый подбородок, двинул налившимся пудовой тяжестью кулаком.

Вася рухнул навзничь.

— Если только еще вякнешь — убью! — пообещал я Васе, не подававшему признаков жизни. И, подхватив с земли грабли, бросился догонять Натащу.

А она уже аукала, остановившись на тропе, за Ржавыми ложками.

— Иду, иду, — прокричал я, стараясь придать голосу веселую беззаботность.

Едва завидев меня, вынырнувшего из-за куста бузины, Наташа встревоженно спросила:

— А что у тебя с лицом, Денис!

— Ничего особенного. Бежал к тебе, ну, и споткнулся о кочку… и растянулся. Думал, нос сверну на сторону.

Морщась дурашливо, я принялся тереть ладонью нос.

* * *

Утром внезапно пошел дождь.

Разненастилось на несколько дней. То дождь, то солнце, то снова ливень — буйный, лихой, разбойничий.

Дядя, не успевший до непогоды сметать в стога сено, сычом сидел на кухне у окна, то кряхтел по-стариковски, ерзая на табурете, то бубнил досадливо себе под нос:

— Надо ж!.. Нечистая сила, пра, нечистая сила! Льет и льет себе без зазрения совести!

После завтрака я бежал под дождем, разбрызгивая теплые лужи и, пугая петуха с опущенным до земли хвостом, к себе на сеновал и до самого обеда валялся. И все думал: не пора ли сматывать удочки? Не пора ли отправляться домой? В гостях, говорят, хорошо, а дома все же лучше. Уж соскучился я и о маме, и о сестрах. Как никогда хотелось затеять веселую возню с племяшами — круглоголовыми бутузами Сашенькой, и Ленечкой. Презабавные мальчишки растут. Любят меня.

Хитрил, старался думать не о том, что бередило душу. Перед глазами же то и дело возникала мерзкая конопатая рожа Васи-блажного, и руки мои сжимались в кулаки.

* * *

Сегодня перед обедом чуть было прояснило, а под вечер сызнова закрапало. Когда дядя, чертыхаясь, напяливал на себя брезентовый плащ, собираясь отправляться зажигать бакены, я сам напросился в поездку с ним. Наташа тотчас притащила мне старую телогрейку и клеенчатую накидку.

Суровка курилась банным парком.

Молчали. Молчали всю дорогу. Даже когда над лодкой низко пронеслись кряквы, свистя тяжело крыльями, дядя не обронил ни слова. И я тоже промолчал, провожая завистливым взглядом грузных, нагулявших жирок уток.

Лишь на обратном пути, перед тем как отчаливать от последнего бакена, дядя сказал:

— Садись за руль… если охота.

Я поспешно встал и направился к корме. Мы поменялись местами, я завел мотор, и наша лодочка понеслась к маячившей вдали Крутели.

И дом, и мыс были освещены нежарким солнцем, вдруг вырвавшимся из вязкого плена туч. Над нами же частил и частил озорной торопыга-косохлест.

Цветастая игривая радуга, родившись в облаках, опоясала полнеба и упала в Суровку, позади Крутели. Я чуть было не сказал: «Ну и радуга» Но, взглянув на дядю, сидевшего с опущенным чуть ли не на глаза капюшоном, промолчал. Подумал лишь: «Видит ли Наташа эту радостную радугу?»

Около километра оставалось до Крутели, когда дядя попросил высадить его на пологой травянистой косе.