Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Прохор Силантьич спросил: «Не лень тебе возиться? К субботе заколем… эвон как раскормила!»

У меня выпала из рук щетка. В глазах потемнело: «Колоть?.. Лобана?»

«Ну, кого же еще? — улыбнулся Прохор Силантьич. — Отменная будет телятина».

Схватила я ничего не понимающего глупыша за морду и крепко-крепко прижалась щекой к его лбу. «Не коли, не надо! — взмолилась я. — Мы и без мяса обойдемся».

Прохор Силантьич сощурил насмешливо и без того узкие, хитрущие глаза. А потом сказал, что-де начетисто держать зря теленка, когда без мяса так и так не обойтись. К тому же с Васей ему надо расплатиться: зимой тот строевого лесу отпустил. Раза в два больше, чем Прохор Силантьич выписывал в лесничестве. Сказал этак-то и затопал в сени.

Ощупью, как слепая, вошла я в дом, ощупью собирала на стол посуду.

Он долго отмывал горячей водой выпачканные в смоле руки. До красноты растер лицо полотенцем, причесался перед зеркальцем. Сел на свое место, положил на столешницу, возле моей миски, продолговатый блестящий ключ. «От сундука, Наташа. Все, что в нем приглянется, все твое».

Я покачала головой.

«А ты не отказывайся, — наставительно сказал Прохор Силантьич. — Говорю: все твое в сундуке, значит, твое. Мой родитель калякал: дают — бери, бьют — беги».

Засмеялся. Не очень, по-моему, весело.

После обеда он куда-то затарахтел на моторке.

Ледоход на Суровке уже кончился, и завтра Прохор Силантьич собирается ставить бакены. Обещался и меня взять с собой: может, какая подмога нужна будет.

Убирая со стола посуду, я не прикоснулась даже пальцем к внушительному ключу от сундука. У меня пока есть что надеть…

Нет уж веселого ласкового Лобана. Не могу понять: ну как, как одолел меня под утро беспробудно-каменный сон? Меня, всегда сторожко-чуткую? Прохор Силантьич проснулся, видно, на зорьке, крадучись (три слова написаны неразборчиво) и — во двор, чтобы приняться за свое кровавое дело.

Смотреть теперь не могу без содрогания на его жилистые ухватистые руки, особенно на уродливую двупалую левую.

А когда варила из телятины лапшу, на душе было тошно. Ела в обед и ужин лишь картошку в мундире.

Слава богу, полтуши отволок своему дружку Васе-блажному. Скорее бы кончилось это — не идущее мне в горло — мясо.

Все тягостнее становится моя жизнь в неуютно-мрачных хоромах на Крутели. Даже благодатно-теплые денечки только что наступившего мая, даже первая зелень не радуют.

Вокруг земли крутятся разные спутники, уж побывали на Луне люди, в городах, слышь, иные девчонки без зазрения совести вольничают напропалую с парнями, а меня, двадцатилетнюю тихоню, точь-в-точь как в старорежимные времена, выдали замуж чуть ли не за старика. Через пять лет этому Прохору Силантьичу стукнет шестьдесят, хотя сейчас он выглядит и молодцевато.

Правда, насильно меня никто не приневоливал выходить замуж за бакенщика с Крутели, но кому другому я нужна такая? Все парни в селе, даже самые плюгавые недомерки, обходили всегда стороной. А случалось, и насмешничали, награждая обидными прозвищами.

«Не мешкай, не моги и раздумывать! — целый месяц нашептывала по вечерам тетка, когда я, усталая, возвращалась домой со скотного двора. — А то вековухой останешься. До гробовой доски совхозных телят пестовать — отрада не велика. Девчонок-то гурты. Все подружки твои повыскакивали из родных гнезд. Другого эдакого случая не жди. За него, за Прохора Силантьича, сокола бравого, любая краля — не тебе чета — не побрезгует. Только посватайся он. А что вдовец да тебе не люб… со временем свыкнешься. Не все ведь по любви выходят замуж».

На погребице за истлевшими рогожами обнаружила обитый железом старинный сундучок.

Приподняла крышку, а там — книги, тоже старые, иные тронутые плесенью.

Обрадовалась несказанно находке. На Крутели, кроме «Практического руководства обстановочному старшине», ни одной книжки не видела. А тут, в этом сундучке, бесценный клад оказался! Несколько томов сочинений Лескова и Тургенева, книга без начала и конца о мореплавателе Головине, «Стихотворения» Роберта Бернса, «Странствие и путешествие во Иерусалим по святой земле с присовокуплением описания св. горы Афонския и некоторых ея подвижников», «Рассказы из Русской истории» о царствовании Иоанна Грозного и много других книг в тяжелых переплетах с кожаными корешками.

Между прочим, я не нашла в доме ни листика бумаги, ни капельки чернил (шариковую ручку и затрепанный блокнот, разбухший от разных квитанций, Сычков всегда носит с собой).

Разбирая сундучок, обратила внимание на одну книжицу карманного размера с какими-то непонятными стихами. Называлась она «Собрание шарад». В книжице оказалось, на мое счастье, много чистых листиков, видно, вклеенных между страницами специально для заметок. На этих пожелтевших листиках и решила скуки ради записывать свои мысли и чувства.

Часть книг из сундука я вынула и, когда Сычкова не было дома, втащила на сеновал, разложила их в углу. Пусть проветриваются.