Ранняя осень. Повести и этюды о природе

«Поздненько, а синички все нет», — подумал Артем, прислушиваясь к тишине, властно околдовавшей сонным дурманом все вокруг.

Слипались глаза. Отяжелевшая голова все ниже и ниже склонялась над книгой. И Артему уже стало казаться: сидит он не за столом, а в кабине трактора.

Утробно ревел мотор, гусеницы надсадно скрежетали о лед, и Артем не сразу услышал истошный, раздирающий душу вопль:

— Арте-ом, прыгай на лед! Арте-о-ом…

На холмистом противоположном берегу с кроваво-рыжими проталинами, совсем обнажившемся от снега, стоял человек и неистово махал сдернутым с головы малахаем.

«И чего этот Ватрушкин горлопанит, как на пожаре? — подумал с раздражением Артем, все еще не чуя сердцем нависшую над ним беду. — Чего там стряслось? Не останавливать же машину на середине реки и бежать сломя голову к этому паникеру?»

И снова — в последний раз — донесся до Артема визгливый, прямо-таки бабий свербящий голос:

— Прыгай, черт…

Но было уже поздно.

Нестерпимо ясный, лучившийся мартовской синевой лед вдруг гулко затрещал, тяжелый трактор с пугающей беспомощностью накренился влево… Лишь в самый последний миг Артем распахнул железную дверцу, но выпрыгнуть из кабины не успел. Под ноги хлынула вода — черная, тяжелая, словно кипящая смола, и тотчас вместе с машиной он рухнул в обжигающую ледяной стужей бездну.

Когда же Артем вынырнул из бурлящего потока, когда сгоряча, без особых усилий, маханул на лед, началось что-то невообразимое.

Ни с того ни с сего вспыхнула на Артеме одежда, будто он только что побывал в кипящем смоляном котле. Слепяще жарким пламенем занялись и куртка, и ватные штаны, и непомерно тяжелые валенки… Задыхаясь в смрадном чаду, Артем ринулся к берегу. А коротышка Ватрушкин все еще по-прежнему стоял над обрывом, смешно как-то размахивал руками, точно ветряная мельница крыльями, и уж не своим, а Степкиным голосом орал:

— Караул, помогите!

Судорожно глотая раскрытым ртом все тот же смрадный чад, Артем вскинул, глаза и оторопел. Затекшие руки его лежали на раскрытой книге. Вулканом коптила керосиновая лампа, а в оконный переплет кто-то дубасил изо всей силы кулаками:

— Артем!.. Артемушка!..

Еще не понимая, очнулся ли он от кошмарного сна или все, что сейчас происходит, — начало нового кошмара, Артем вскочил, роняя тяжелый дубовый табурет, и бросился вон из освещенной зловещим багряным пламенем избы.

А когда он, задыхаясь, распахнул впотьмах сенную дверь, Степка, такая в этот миг жалкая и беспомощная, упала ему на грудь и зарыдала.

— Артемушка, касатик, за мной кто-то гнался, — пролепетала немного погодя девчонка, чуть придя в себя. — Я по дороге бегу, а он леском по краю опушки. Видеть не привелось, а слышать слышала: снег под ножищами проваливается, ветки трещат, а ему хоть бы что!

И Степка, не сдержавшись, снова заревела.

— Успокойся, — сказал Артем, глядя поверх Степкиной головы на сереющую в глухом ночном мраке заснеженную поляну, окруженную черным и тоже глухим сосняком. За лесистой долиной — и справа и слева — громоздились горы. Вершина за вершиной тянулись к мглистому небу какого-то неопределенного цвета: фиолетового? густо-синего? пепельно-лилового? Нет. В то же время все эти цвета вобрало в себя молчаливо-диковатое ночное небо с редкими пока еще звездами.

«За полночь вызвездит… Эх, и вызвездит! Все бренчащие в кармане медяки можно будет пересчитать», — подумал Артем, а вслух опять сказал:

— Успокойся. Померещилось тебе. — Поднял руку и ласково погладил Степку по голове. Ее вьющиеся, волной ниспадавшие волосы попахивали морозцем. И еще чем-то тревожаще-терпким, будоражащим молодую кровь. — А теперь пойдем-ка в избу, а то простынешь… Платок, видно, потеряла, синица?

Степка, точно малая глупая девчоночка, все всхлипывала и всхлипывала, не поднимая мокрого лица от широкой Артемовой груди.

Так они и стояли на потрескивающем от забористого морозца новом крыльце.

Степка сказывала: после смерти дяди Вани — отца Артема — старое крыльцо совсем развалилось. Как-то раз добрым августовским вечерком к Степке забежали подружки. Этим веселым девчонкам хотелось утащить загрустившую Степку в соседнюю деревушку Зелененькое на танцы. И стоило быстроногим лишь взбежать на прочерневшее, изгрызенное непогодами за долгую смену лет крылечко, когда-то звонкое, как оно в мгновение рухнуло. Пыль от гнилушек дымным золотым столбом поднялась до самого конька. После такого необыкновенного происшествия Степкины подружки, отделавшиеся легким испугом, хохотали до упаду, хохотали весь вечер.

А поутру, прохладному и росному, примчался на Старый кордон Димка Курочкин, являвший собой в одном лице три важных «должностных» персоны в городке нефтяников: киномеханика, баяниста и воздыхателя-сердцееда. Предприимчивый молодец был нагружен изрядным количеством плотницкого инструмента: пилой, топором, рубанком и еще каким-то — непонятным Степке — увесистым снарядом.

Когда же незваный гость с грохотом свалил у самой завалинки свою обременительную ношу, Степка выглянула в окно и вкрадчиво спросила: «По какому случаю притопала ваша честь? Али бессонница напала?»