Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Петух конфузится, сгорает от стыда перед рябыми курочками. Они ведь тоже слышат возводимую на него хулу.

А упрямый Артемка не отстает и знай себе кричит как заводной:

— Петька дурак!

— К-ко! К-ко! — Выходя из себя, петух задирает голову с алым, просвечивающим на солнце стоячим гребнем и дерзко вопрошает Артемку: — Кто ты? Кто ты?

Артемка заливается звонким, победным смешком.

— Что, выкусил?

И петух отступает.

— Ко-ко-кко, ко-ко-кко, — говорит он послушным рябым курочкам. — Пойдемте отсюда куда глаза глядят, а то мое сердце разорвется на части.

И уводит свое многочисленное семейство к протекавшему по ту сторону солнечной поляны журчащему ключу.

После этого Артемка придумывает новую забаву.

Молодцевато вскочив на удалого Серко — гибкий таловый прут, — бросается он в атаку на лютого врага. Вместо вострой звонкой сабли в руке у Артемки просто-напросто длинная смоляная лучинка для растопки. Но это только так кажется со стороны, будто в твердой Артемкиной руке мамкина лучина. На самом же деле это грозная кавалерийская сабля. Точь-в-точь такая же, как у папкиного дружка Антипыча. Свою сабельку Антипыч бережет пуще глаза. Она досталась ему в наследство от брата — красного командира. Увивался, увивался Артемка однажды вокруг Антипыча, прося дать ему хоть подержать в руках бесстрашную ту саблю, но ничего не вышло. Не дал строгий Антипыч подержать Артемке саблю. Ну да пусть! Теперь у Артемки своя бесстрашная сабля! От нее тоже не жди, вражина, пощады!

Но во время самого жаркого-разжаркого боя, когда Артемка сплеча рубанул по железной башке наиглавнейшего беляка, закопавшегося в землю по плечи и для отвода глаз прикинувшегося старым дубовым пенечком, в щепки разлетается вострая боевая сабля.

Бросает Артемка обломок лучины, вытирает рукавом ситцевой рубашонки горячий пот со лба.

— Прискачет папка, скажу ему: сделай мне настоящую саблю, — сипло говорит Артемка, еле шевеля пересохшим языком. И осоловело бредет к завалившемуся набок сарайчику. Босые, в цыпках ноги то и дело спотыкаются.

— А вы идите, не ленитесь, окаянные! — сердится Артемка. И ноги слушаются. Вот и травушка-муравушка шелковая. Навзничь бросается Артемка на мягкую, упругую, что мамкина перина, траву.

Блаженствует Артемка. С боку на бок переваливается по духовитой траве, будто озорной жеребенок. А повалявшись всласть, долго смотрит из-под руки на небо.

Ох уж и далеко от Артемки синее-рассинее небо! Оно сине́е мамкиной синьки. И по этой не запятнанной ничем сини плывут слоистые, что твои сдобные коржики, облака.

От долгого гляденья на небо начинает Артемке мерещиться, будто не облака несутся в ликующей выси, а он, Артемка, вместе с покосившимся от старости сараишком несется в неведомые края.

Иное облако наплывало на горячее солнышко. И то сразу бледнело, делаясь похожим на круг смерзшегося молока. Тогда-то Артемке чудилось другое: солнышко пускалось вскачь, чтобы как можно скорее вырваться на вольный простор не только для своего удовольствия. Солнышко знало, что Артемке без него не прожить, и все бежало и бежало по облачным ухабам, пока не вырвалось из кисейного плена.

— Другой раз не попадайся! Смотри другой раз в оба! — говорит Артемка солнышку.

А солнышко, снова улыбчивое, снова жаркое, глядит Артемке прямо в глаза из своей завораживающей, даже чуть пугающей выси.

Теперь уж Артемка закрывается от него обеими руками. Веки сами собой начинают слипаться, одолевает зевота.

«Эх, мамка, — думает с ленцой Артемка, — ну что бы тебе нынче посчастливилось найти мне сестричку! А то я один тут со скуки зачахну. Поищи, постарайся! Нашла же ты меня в лесу, когда грибы собирала».

Разморенный полдневной духотищей, засыпает неугомонный Артемка. А во сне — точно наяву — Артемка видит мамку. Выходит мамка из лесу, а на руках у нее маленькая девочка. «Артемка! — весело кричит мамка. — Беги-ка скоренько ко мне! Глянь, какую пригожую я тебе сестричку принесла!»

Артем всегда помнил эту пригожую сестричку из его детского сна. Но если бы его спросили: «А какая ж она была, эта пригожая сестричка?» — он не смог бы ответить. О ней нельзя рассказать. Ее надо было видеть… Каждый видел в детстве сны, которые не мог потом никому поведать.

Еще зримо стояла перед глазами Артема радужная картинка из далекого, теперь куда как далекого детства, а лицо, казалось, обожгло полдневным пылким зноем, блаженным зноем того дня. Но дорогую сердцу картину эту уже теснило новое воспоминание.

Тоже звонкий летний денек. Все дальше и дальше от кордона манила Артемку неведомая лесная тропа. Она как бы светлым ручьем струилась то между стволами сосен, снизу исполосованных глубокими морщинами, то круто сворачивала в сторону, огибая серебрившуюся полынком горушку, то ныряла в частый осинник, бьющийся в страшной лихорадке.

Эта одичалая рощица чудилась Артемке злодейским царством Бабы-Яги, кишащим лупоглазыми чудищами. И хотя у Артемки стыла, леденела спина, а волосы на голове вставали дыбом, ноги как-то сами собой несли и несли его к шепеляво лопочущей что-то гиблой чащобе.