Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Все еще глядя на цепочку следов — легких, как бы едва скользящих по нерукотворному этому покрову, Артем прищелкнул языком: «Ну и Степка, ну и бес-девка! И по земле-то ровно не ходит, а летает, как ТУ-104… И еще вот что, приятель: не пора ли тебе принимать вертикальное положение? Надо же и совесть знать — солнце с минуты на минуту в окошко заглянет, стыдить примется. Да и к чему, человече, обманывать самого себя? Проснулся ни свет ни заря, а все валяешься, чисто кот на масленицу. Перед Степкой, пока не убежала на работу, притворялся соней, даже для вящей убедительности похрапывал. Остался один — принялся ворошить разные там допотопной поры историйки… К чему? К чему это притворство? Вставай, и точка! Без палки или с палкой — а ходи! Упорствуй! А не то… не то в бараний рог скрутит тебя болезнь, на четвереньки поставит».

Крупный, резко очерченный рот его искривился в жесткой упрямой усмешке.

Одеваясь, Артем старался не глядеть на свои ноги, А когда и синие лыжные брюки были натянуты и просторные, подшитые кожей валенки обуты, он заметил на табурете, заменявшем ему ночной столик, смешного, ершистого чертенка.

— Новая Степкина придумка! — вздохнул Артем. Вздохнул и тут же рассмеялся. Ей-ей, глядя на веселого малого из потустороннего мира, наверно, прыснул бы смешком даже самый скучный, самый желчный человек на грешной нашей земле.

Длинными, исхудалыми пальцами с лиловатыми ногтями Артем осторожно взял игрушку. Поставил на ладонь. Подумал: «И надо же… из еловой шишки, сморщенного желудя и каких-то скрюченных прутиков… и надо же! У него, рогатого шельмеца, и глазенки живые, плутоватые. Так вот и чудится, сверлят тебя, вопрошают: «Какова, браток, житуха-то? Не наскучило тебе на белом свете?»

И Артем стал прикидывать: куда бы прописать на постоянное местожительство рогатого бесенка? На этажерку с книгами? Но там еще с осени уютно расположилась дородная тряпичная Матрена, собравшаяся за водой, да пара брыкливых глиняных козлят — тоже Степкино творчество. Может, за ширмочкой, на Степкиной половине, притулить чертенка?

— Ну не-ет! Я с ним теперь не расстанусь! — сказал Артем вслух. Потер ладонью лоб с нависшими над ним спутанными волосами — светлыми-светлыми, мягкими-мягкими — и добавил: — Придется поискать в сарае дощечку. Сделаю полочку и над кроватью пристрою. Проснусь поутру и подмигну ему, бесенку хитрущему: «Приветик, малыш! Какие новости в преисподней?»

Так же бережно Артем поставил игрушку на прежнее место. Встал. Не сделал еще и шага, как в раму настойчиво застучала клювом синица — юркая, кургузая — самая смелая из всей птичьей ватажки, поселившейся на время зимней бескормицы на Старом кордоне.

— Мать честная, ну и разиня же я! Забыл… забыл вечор корму птахам подбросить, — покачал головой Артем и заспешил к небольшому кухонному столику, втиснутому в простенок между подтопком и дверью в сени.

Бережливая Степка запрещала Артему изводить на лесных пичуг пшено. Птиц кормили крошками со стола, подсолнечными и арбузными семечками. Но в этот вот миг Артем забыл строгие Степкины наказы. Зачерпнув из холстяного пудовичка полную чашку лимонно-светлых, как бы прозрачных, крупинок, опрокинул ее над большой эмалированной кружкой. А на пшено — до краев кружки — насыпал подсолнечных семечек. И тем же поспешным шагом, припадая на левую ногу, направился к окну.

Бойкая синица с коротким, общипанным хвостиком звонко цвинькнула и слетела на нижнюю веточку рябины, стоявшей под окном.

Открывая форточку, врезанную в нижнюю половину рамы, чтобы высыпать пшено в кормушку — длинное корытце с невысокими бортами, Артем глянул на голую рябинку и весело присвистнул:

— Одной кружкой нынче не обойдешься!

Чуть ли не все деревцо было унизано пушистыми живыми комками. На самой маковке сидели, нахохлившись, сторожкие заиндевелые воробьи. Ниже прыгали с ветки на ветку непоседливые белощекие синицы. А в стороне, на рогатом суку, крупными спелыми яблоками висели снегири. Пройдет еще неделя, от силы полторы — и уж до следующей зимы-зимушки не увидишь в наших местах снегирей: улетят, красногрудые, на север, в свои излюбленные места гнездований.

Стоило Артему просунуть руку с кружкой в узкую форточку, как вся птичья братия отчаянно загомонила. И такое тут началось! Не только сторожкие воробушки, но и красавцы снегири захлопали крылышками, запищали, наперегонки перепархивая на ближние к окну ветви. Самые же смелые птахи облепили даже завалинку. Но всех перещеголяла Артемова любимица — кургузая синица с общипанным хвостом.

Едва на гулкую доску посыпались чернобрюхие семечки, как эта доверчивая простушка цвинькнула подряд раза три, точно бросала клич: «Не зевай, птичий люд!» И первой вспорхнула на край кормушки.

Прикрыв форточку, Артем еще долго стоял у окна, глядя та шумливую, проголодавшуюся стайку. Его смирное продолговатое лицо с глубоко запавшими глазами — такими грустными и такими застенчивыми — светилось кроткой, тихой улыбкой. Думал ли о чем-нибудь Артем? Мечтал ли? Спроси его сейчас об этом, и он, пожалуй, смутится да заалеет.