Ранний Самойлов. Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х

По мне, лучшее, что написал Блок – «Двенадцать». Хороши «Пузыри земли». Меня раздражает ритм «Возмездия» и отвратительная рифма. (Пусть меня сочтут формалистом.) Рифма должна звучать, обращать внимание и вместе с тем быть яркой приметой (Пушкин). Взять хоть рифмы Тютчева – без особой оригинальности, но очень освежают стих.

28.12

Эти два месяца ходил в думах, в мечтах, полупьяный, печальный от чего-то неясного, охваченный поэзией Пастернака. ‹…› Время идет бесплодно, стихи упорно не пишутся, и ничего не хочется. Скорей бы в комсомол.

Наяву ли все? Время ли разгуливать?
Лучше вечно спать, спать, спать
И не видеть снов.

Снова – улица. Снова – полог тюлевый.

Снова что ни ночь – степь, стог, стон
И теперь и впредь[43].

1937

11.01

А с Наташей кончено: где-то в глубине плавает тихая грусть. Что-то вышло не так. Мы не стали близки, и я люблю ее, как умею любить далекое. Люблю просто и не хочу страдать. Смешное слово.

Пусть страдают маленькие убоженькие,
Потонувшие в лужицах чувств,
Пусть милости молят у боженьки,
А я не хочу!

Потому что я сильный такой, как дуб,

И хвалюсь – попробуй, задень-ка!
Я тонны на горы махом кладу
И смелость кидаю, как деньгу.

Это, конечно, гиперболизм –

Говор могучих потенций.
Но нам, идущим в социализм,
Нужно ли брать патенты?

А-а, Маяковский! – очень рад,

Я гостеприимен, как бывший южанин…
Стихи, вы скажете, – плагиат,
Нет, это только еще подражанье.

А впрочем, припомним-ка с вами даль

(Каждый учись у няни),
Тем ведь на мир знаменит Стендаль,
Что делал хорошие вещи из дряни…

Говорить бы с вами – не перестать,

Но черта в свидетели призываю:
Устал, дьявольски хочется спать –
О-хо-хо-хо – зеваю.

12.01

Ну, теперь я выспался и свеж.
Поболтаем с рифмами беспечно.
Рад бы поспешить куда, да где ж:
«У меня да и у вас в запасе вечность»[44]

.

Вчера эта белиберда легко лезла в голову, а сегодня что-то не идет. Итак, беспечный разговор с Маяковским закончен.

03.02

Оторвался от Пастернака – сейчас он вреден мне. А оторваться трудно. Все-таки он моя сокровенная сущность. Теперь на столе мужественный Тихонов.

Это – поэт. Глубокий и замечательный поэт. Кто-то из знакомых ребят перефразировал строки Багрицкого:

А в походной сумке
Спички и табак,
Тихонов,
Багрицкий,
Пастернак[45]

.

Да, они должны быть в походной сумке нашего нового поколения, первых рядов наших юношей.

Вот декларация поэта[46]:

Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.

Разве это не наш девиз?!

Тихонов – поэт глубоких потенций. Непосредственная, кряжистая сила мамонта. Сейчас я не продумал его до конца, но что-то распирает грудь, когда учишься «словам прекрасным, горьким и жестоким». Праздничная веселость бесноватого дикаря с «марсианской жаждою творить».

И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы,
И в прутике, раздавленном ногой,
Шумели чернорукие леса.

И вот сущность его поэзии:

Жизнь учила веслом и винтовкой,
Крепким ветром по плечам моим.
Узловатой хлестала веревкой,
Чтобы стал я спокойным и ловким,
Как железные гвозди – простым.

Твердый цветущий мир возникает из равновесья диких сил. Синтез разрушения и возникновения. Орда, громящая и строящая.

Поэт не знает, куда он идет, но – пускай! Он уверен в себе. Гюго сказал: «Если ты идешь для того, чтобы идти, – это хорошо».

Мы не знаем, кто наш вожатый
И куда фургоны спешат,
Но, как птица из рук разжатых,
Ветер режет крылом душа.

Мы идем для того, чтобы идти, но мы придем к цели!