Ранний свет зимою

— Что было самым замечательным на конференции? Наше единство. Мы, все собравшиеся, как будто поклялись на знамени! — говорит Миней товарищам, и перед глазами его проходят эти дни. Тесная комната, стаканы с остывшим чаем в беспорядке сдвинуты на середину стола, табачный дым серым облаком висит под потолком. Не так много народу собралось здесь — горсточка руководителей сибирских организаций, — но за каждым стоят уже сотни бойцов партии, ленинцев-искровцев, которые ведут за собой тысячи рабочих.

И казалось, вся рабочая Сибирь стоит за собравшимися здесь: черемховские углекопы, енисейские речники, солевары Усолья, иркутские печатники, строители кругобайкальской железной дороги, читинские, красноярские, иркутские железнодорожники и вся несметная рать тружеников Великого сибирского пути.

— Путь выбран — с Лениным, с ленинской «Искрой»! Выбран навсегда! На всю долгую боевую жизнь! — говорит Миней.

На исходе следующего дня, далеко за городом, в лесу, Миней встретился с сестрой. На Тане был черный шарф и незнакомая ему темная жакетка. В этом наряде она походила на мать, и на светлом девичьем лице ее тоже проступило материнское выражение неиссякаемой женской тревоги.

Удивительная тишина стояла кругом. Миней спросил шепотом, а как будто гулом отдалось под зелеными сводами:

— Ты была у Кеши? Как он?

Таня вскинула на брата свои чуть выпуклые черные глаза, провела по лицу тонкими руками. Миней подумал, какими они кажутся маленькими и беспомощными, когда не заняты работой.

— Ты еще ничего не знаешь? Ты только что приехал? Его уже угнали в Якутск. Три года ссылки.

Таня спрятала руки в рукава, словно озябла.

— Я знаю, Танюша. Алексей сказал мне, что ты была у него.

Таня говорила, не слушая:

— Из тюрьмы Кеша писал и мне и Алексею. Письма приносил рыжий надзиратель, передавал Ивану Ивановичу, а перед отправкой мне дали свидание. Кеша хорошо держался. Уходил с уверенностью, что скоро вернется.

— И я, Таня, в это верю.

Они медленно ходили по поляне туда и обратно, от дерева к дереву, и это вдруг напомнило Минею прогулки по тюремной камере.

— Пойдем прямо по лесу, — сказал он и взял сестру под руку.

Они пошли напрямик, то и дело касаясь плечами и руками еще теплых от дневного зноя стволов.

— Ты всегда словно на крыльях, — с горечью сказала Таня. — А я вот с обрезанными крыльями. Пойми, мне тоже лететь хочется. Разве мы не из одного гнезда?

— Ты права, Танюсик. Здесь тебе не дадут работать. Уж очень ты примелькалась полиции. Надо уехать.

— Я уеду в Иркутск, Миней. Поступлю там на курсы, а работу найду всегда.

Миней молчал.

— Что ж молчишь? Не одобряешь?

— Тяжело мне будет без тебя.

— Правда? Но мы месяцами с тобой не видимся. А если и встретимся, то крадучись, вот как сейчас…

— Но все-таки я всегда чувствую, что ты рядом. А ты — это мама и вся семья. Это я не для того говорю, чтобы тебя задержать. Поезжай, дорогая, лети!

Он понял сейчас, что это свидание — последнее перед долгой разлукой. И поэтому все вокруг сразу стало другим: лес глуше, тьма гуще и одинокая звезда на маковке ели глянула печально голубоватым, незабудочьим глазком.

— Ты не сердись на меня, Таня, за то, что я так долго ничего не замечал…

— Это ты про меня и Кешу? — засмеялась Таня. — А откуда ж ты в конце концов узнал? Я тебе ничего не говорила…

— В конце концов я сам догадался… — И, помолчав, добавил: — Я очень люблю Кешу. Ведь вся наша юность связана с ним.

Медленно наступала ночь. Прошелестел ветвями ветер. Принес дым горящей лиственницы от дальнего костра и еще какие-то душные пряные запахи, смешавшиеся с тяжелым ароматом хвои.

Они пробудили давние юношеские воспоминания о ночевках в лесном шалаше, о рыбацком костре на берегу озера. И представилось брату и сестре: на арестантской барже плывет по Лене Кеша Аксенов на север, за горы, за тайгу, и медленно удаляется вместе с ним по широкой холодной реке их милая юность.

Прощай, Забайкалье, прощай! Этой осенью Миней уезжал в Петербург на работу.

Провожали Минея у Фоменко, пришли самые близкие товарищи. Сперва посидели в Костиной комнате, где все было так знакомо: узкая кровать, покрытая пикейным одеялом, над ней кнопками приколоты открытки: Максим Горький в черной косоворотке — лицо молодое, полное силы и задора; репродукция с картины Ярошенко «Всюду жизнь» — арестанты у зарешеченного окна бросают крошки голубям. Потом ужинали, пели песни: «Славное море, священный Байкал», «Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою». Потом затянули старую, любимую всеми:

Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний.
Динь-бом, динь-бом, слышно там и тут…
Нашего товарища на каторгу ведут…

И Минею путь сибирский дальний представлялся не так, как в песне пелось — трактом, по которому идут партии кандальников, — а двумя стальными колеями, уходящими в тайгу, в морозный туман.