Ранний свет зимою

Чураков пригласил Каневского на обед. Разговор вертелся вокруг забастовки. Певучим, ровным, без нажима, голосом Каневский говорил:

— Всякая попытка нарушить стихийный, так сказать, первозданный характер рабочих выступлений обрекает забастовку на неудачу. Вот у нас: вспыхнула стачка в железнодорожных мастерских. По какому поводу? Снижение расценок. В самом деле: токарям, например, в вагонном цеху сбавлено двести рублей с вагона. Вот тут бы им и выступить с требованием отменить новые расценки. Так нет! Подымаются все рабочие мастерских со своими разнообразными и сложными запросами, удовлетворить которые уже значительно труднее. Тем более, что к экономическим присоединяются требования политические. А насколько было бы проще: просите малого — и получите удовлетворение.

— Совершенно справедливо, — вставил Аркадий Николаевич. — Абсолютно так же рассуждают в Европе.

Ипполиту Каневский не понравился: холоден и скучен. Чураков-младший жил между страхом и надеждой. То он мечтал, что его немедленно призовут к активной деятельности, то хотелось спрятаться, уехать куда-нибудь, взять назад свое в азарте брошенное слово. Но никто к нему не приходил, никто не звал. А вот Билибина он встретил в бильярдной.

Зашли в буфет, выпили по рюмке. Ипполит сообщил, что в этом году обязательно поедет в Томск.

— Завершить образование? Прекрасная идея!

— Не только. — ответил Ипполит загадочно. — Хочется, знаете, броситься в водоворот жизни…

— Очень хорошо, — одобрил ротмистр и неожиданно сказал: — Мы ведь не порвем нашего знакомства с вами?

— Н-нет! — Ипполит насторожился: какая-то новая, настойчивая, даже властная нотка прозвучала в тоне Билибина. Но странно это уже не беспокоило Ипполита. Сам не зная, как это произошло, Ипполит сказал: — Я буду советоваться с вами в затруднительных случаях.

— Весьма разумно.

Ротмистр доложил по начальству, что исподволь готовит серьезного агента. Будет весьма полезен если не в Чите, так в Томске. Не сейчас. Позднее. Много позднее…

В паровозно-механической мастерской шло собрание. Забастовку решили продолжать. Маленький человечек нырял то здесь, то там, уговаривая:

— Братцы, зря вы это! Скоро всем прибавка будет. По высочайшему повелению. Указ уже на столе у государя-императора…

— А ты за тем столом сидел, хвост сучий? — спрашивали Удавихина.

Но человечек не обижался и уже в другом месте нашептывал свои советы.

В стороне, где стояли пожилые, спокойные люди, он сообщил подробнее:

— Большое послабление будет рабочим. Бунтовать только не нужно. Министры супротив были, а государь возьми да скажи им: мы лучше знаем, в чем подданные наши нужду терпят. И подписал. Большие послабления…

— Уйди, тля! — сказал Удавихину Фома Ендаков.

Рабочие расходились уже затемно. В воздухе, еще морозном, витало что-то весеннее, беспокойное, неуловимое, как скользнувшая по лицу паутинка одуванчика.

Кто-то затянул песню, множество голосов подхватило, и, боевая, тревожная, она раскатилась далеко по окраине.

В мастерских никого не осталось. Удавихин побрел прочь, печально размышляя:

«Вот ведь незадача! Сказано было: разъяснять рабочим, что царь — за народ. Даже поощрять в случае, ежели возникнут петиции, обращения на высочайшее имя с жалобами на бедственное положение рабочих, на издевательства администрации. Пожалуйста, пишите, посылайте! Господи! Чего ж еще нужно?! Нет, драки хотят! А все эти смутьяны народ разжигают. Самых смирных мужиков за нутро берут. Бога не боятся, начальство поносят, а у самих-то и квартиры постоянной нет… Ме-сто-жи-тель-ства!»

Удавихин шел по железнодорожным путям, стараясь шагать по шпалам, да ноги были коротки, то и дело оступался, шаркал по балласту. Старался думать о приятном: о молебнах, августейших посещениях, пасхальных визитах. Но, как назло, в ушах звучали все бранные слова, какие только пришлось нынче услышать Удавихину по своему адресу, а в глазах стояла образина Фомки Ендакова, черного мужика безо всякого понятия.

Шпалы будто разъезжались под ногами. Удавихин свернул с полотна и пошел сбоку по утоптанной тропке. В нескольких шагах от него темнел мост. На запасном пути стоял под парами паровоз. «Фоменковская «Овечка»[27], — узнал Удавихин.

Мысли его обратились к Фоменко: «Опасный человек! Раньше, бывало, чуть что — кулаки в дело пускал. А теперь — нет! Теперь мерзкие слова произносит: «социальная революция», «вооруженное восстание»! Боже милостивый! Велико же твое долготерпение! Почему не ниспошлешь на злодеев мор и язву?.. Тимка Загуляев — ну что он такое? Сопля! Вчера без портков ползал, а нынче он «пролетарий», его голой рукой не возьмешь! А загнать их, куда Макар телят не гонял, это нет, не выходит. «За руку, говорят, поймай! Вот тогда пожалуйста!» А как же поймать? Господи, научи, вразуми!»

Удавихин возвел глаза к небу, но и там тоже было нехорошо: черные рваные тучи ползли, размахивая лохмотьями, словно нищие на паперти. И месяц висел серебряной цыганской серьгой.