Ранний свет зимою

Удавихин засеменил быстрее, боясь глядеть по сторонам: в такую ночь мало ли чего может привидеться! И вдруг услышал, как осыпается под чьими-то тяжелыми ногами щебенка: взбирается кто-то на насыпь. Кому бы это? Рабочий по путям пойдет, обыватель — по дороге!

«Батюшки-светы! Спрятаться-то некуда!» Удавихин заметался, как мышь на пожаре. Э, да что там! Запахнул пальтишко и залег прямо на насыпи. И вовремя. На паровозе открыли топку, и, освещенная ее пламенем, показалась фигура. Росту великанского, волосья черные в кольцах, бесовские, не по-людски сверкают глаза — Фоменко!

А тот, кто по насыпи подымается, уже близко… Слышно, как песок — ш-ш — осыпается и камешки — тук-тук — катятся… И Фоменко тоже услышал — и теперь уж ясно: ждет.

Удавихин трясся мелкой дрожью. Хоть бы икота не напала. «Господи, пронеси!» Над насыпью показалась фуражка с молоточками, потом чем-то знакомое лицо без бороды с тонкими усиками. Свет от паровоза падал на него, а кто таков — не припоминалось…

— Ты? Наконец-то! Отправляться пора! До рассвета будем в Карымской. — Фоменко протянул руку, но незнакомец козлом вспрыгнул на паровоз.

Так и стояли оба в ярком свете топки, будто среди пламени геенны огненной. Гость чуток пониже Фоменко, а стать та же. И вдруг он засмеялся… Смех был тихий, но Удавихина проняло до костей: узнал он, по смеху узнал! Даром, что тот молоточки нацепил. Узнал, узнал Удавихин! Повезло Удавихину! Твоя взяла, Удавихин! Особые наградные тебе, Удавихин!

Он не утерпел, рванулся бежать. К станции. К жандарму. В запале не заметил даже, что Фоменко спрыгнул с паровоза. Шел навстречу Удавихину. А в руке гаечный ключ. Да что ключ! Такой кулаком быка убьет. Удавихин метнулся вправо, и Фоменко вправо; влево — и тот за ним. Все ближе, все ближе… Удавихин повернулся, побежал в обратную сторону, к мосту, а сзади топал огромный Фоменко, и чудилось: не один — десять, двадцать, множество таких же Фоменко гонится за Удавихиным. Вот-вот схватят, сомнут, разорвут в клочья…

Удавихин тонко завизжал: «Братцы, спасите!» Но голос сорвался, спасения не было! Он бросился в сторону и увидел совсем близко, прямо перед собой, два желтых глаза… Они быстро приближались. «У-у!» — угрожающе ревел паровоз. Товарные вагоны отстукивали по мосту: «Так его, так его, так его!» Удавихин задохнулся от бега, хотел прочесть «отче наш», да не божественные, срамные слова, давеча слышанные, лезли на ум. Он в ужасе закрыл глаза и бросился наземь.

Его толкнуло, подбросило. Он дико закричал, но в реве, лязге и грохоте уже не услышал своего крика.

Великолепный мир пышных богослужений, высочайших выездов и особых наградных, пасхальный поросенок с корешком хрена в зубах, — все в одно мгновение пронеслось в голове Удавихина, вспыхнуло невероятно ярким, ослепительным светом и навсегда померкло.

В начале августа 1903 года Миней возвращался в Читу из Иркутска с первой конференции сибирских социал-демократов. Миней вел дорожные разговоры, улыбался девушкам и нетерпеливо поглядывал в окно, подсчитывая, сколько верст осталось до Читы.

В городе ему уже нельзя было появляться. Летом не нахлобучишь малахай, не подымешь воротник так, чтобы один нос торчал наружу. К тому же весьма некстати он встретился в Иркутске на вокзале с Мизей Городецким. И хотя Миней отрастил модные «в стрелку» усы и носил инженерскую фуражку с молоточками, а привычную черную косоворотку сменил на китель. Мизя тотчас узнал его. Обрадовался, словно расстались они бог весть какими друзьями.

— Ты что, Миней, на железной дороге служишь? Здесь? В Иркутске? — Мизя сиял, как замки его новенького чемодана.

— В Верхнеудинске.

— Да ну? Рад за тебя. А я, брат, приехал сюда к родственникам, проститься — в Америку уезжаю.

Миней удивился и при всем желании поскорее отделаться от Мизи задержался:

— Почему в Америку? Зачем?

Мизя был очень доволен произведенным эффектом:

— Ну, во-первых, потому, что у меня там богатая тетя. А во-вторых… — Мизя сделал мрачное лицо и произнес зловещим шепотом: — Не могу больше жить в этом рабстве! В стране произвола и насилия! Задыхаюсь! Словом, ты меня понимаешь!

— Понимаю, понимаю, — ответил на ходу Миней. — Ну, я поехал!

— В Нижнеудинск? — крикнул ему вслед Мизя.

— В Верхнеудинск!

Мизя помахал ему рукой в светлой перчатке:

— Счастливо! Когда-нибудь встретимся!

Из предосторожности Миней сошел с поезда, не доезжая Читы. Остановился у члена организации — дорожного мастера, к которому приехали комитетчики.

Быстро проносится короткая летняя ночь над одиноким бревенчатым домом. А сказать товарищам надо многое. Иркутская конференция собиралась в те самые дни, когда за границей начал свою работу II съезд партии. Создание  д е й с т в и т е л ь н о й  партии радовало и воодушевляло одних, пугало других. Сразу стало видно, как стремительное движение вперед отбрасывает от организации старую патриархальность, кустарничество, провинциальную обособленность.