Ранний свет зимою

Всходили по ступенькам господа в касторовых, на енотовом меху шубах и в бобровых шапках, бороды по моде острижены клинышком; дамы в собольих палантинах, в бархатных с вышивкой ротондах на лисьем меху, с жемчугами и на шее, и на запястьях, и на голове.

Распорядители, гимназисты старших классов и «просто молодые люди» в одних мундирах с розетками и бантами на груди выскакивали на мороз встречать именитых гостей.

Молодежь валом валила в боковые двери, на ходу развязывая башлыки, надетые поверх гимназических и студенческих фуражек, потирая обожженные морозом щеки.

За карточными столами в задних комнатах царило оживление. Стучали мелки́. Который раз уже лакеи меняли свечи на углах ломберных столов. Собачеев был в выигрыше. «Рогожный король» Щаденко, осторожно открывая карту, думал о Собачееве: «Такие всегда в выигрыше. Спокойный пролаза. Вот брюшко отрастил. На прошлой неделе тоже положил в карман куш. И жена у него милашка. Поговаривают, у него — пай в Тарутинских приисках. Так ведь это в точности никому неизвестно. И никто его не поносит как вампира-эксплуататора».

— А тут собственный сын студент приехал на рождественские каникулы, — уже вслух пожаловался Щаденко, — и сразу: «Ты, папа, говорит, паук, ты вампир! Людей душишь». Можете себе представить? «Что ты, говорю, Антоша, кого это я душил? Покажи хоть одного удушенного!» — «А сколько мужиков через тебя по миру пошло, обнищало, спилось, в прорубь кинулось?!» — «Да я, говорю, тех мужиков в глаза не вижу! Мое дело чисто коммерческое!» А он и тут имеет ответ. «Такова, дескать, природа капитала! Он, как спрут, душит своими щупальцами, а кого душит, Ваньку или Петьку, сам не видит». Борьба, мол, не персональная, а через какие-то там производственные отношения… Каково?

— Зря сынка в Питер пустили. Нынче в университетах не наукам, а больше забастовкам учат, — заметил Собачеев.

— Да как не пустишь? Неудобно. Вот, скажут, какой обскурант! Сыну учиться не дает. Против прогресса.

Чураков погладил бакенбарды и сказал наставительно:

— Правительству необходимо смягчить политику в отношении студентов. Ведь у нас за все — исключение, ссылка… Крайние меры только озлобляют молодежь.

Собачеев острым взглядом окинул Чуракова, пригнув голову, будто запоминая его слова, и снова вмешался:

— В наше время сынка от социализма уберечь — все равно что дочку от мужского взгляда.

— А вам что? У вас же ни сынка, ни дочки! — отпарировал Щаденко и не без ехидства добавил: — Одна жена…

Чураков холодно прищурился на Собачеева: игрочишка стал много себе позволять. Самонадеянность, апломб не по чину! Если верить слухам. Тарутина составила завещание в его пользу. Да и то: не дочке же отказать нажитое дедами добро! Та мигом все в революцию пустит.

— К счастью, среди революционеров встречаются лица умеренного направления, сторонники постепенности, — проговорил Чураков, думая о Каневском.

Недавно Аркадий Николаевич поручил ему ведение своих дел в Иркутске. Опытный адвокат. И в духе времени. А то доверишься какому-нибудь, он и ляпнет такое, что тебя на всю Россию ретроградом ославят. Нынче страшней всего прослыть ретроградом. Да и с какой стати? Он, Чураков, слава богу, не крепостник какой-нибудь. Он всегда стоял за реформы.

— Не пройти ли нам в зал? — спросил один из игроков.

— Первым нумером — хор кружка любителей пения. Будет исполняться «Боже, царя храни», — обстоятельно доложил Собачеев.

— А… ну тогда позвольте еще карточку, — сказал вольномыслящий Аркадий Николаевич.

Игра возобновилась.

Между тем в зале начался концерт. В креслах первых рядов разместилась городская знать, сзади — публика попроще, на хорах — молодежь.

После того как жена начальника пожарной команды спела романс «Дышала ночь», объявили выступление приезжего иллюзиониста.

Иллюзионист был во фраке, в белой чалме с пером. Прислуживали ему два лилипута с желтыми, восковыми лицами. На глазах у публики он опустил кольцо в свой жилетный карман, и оно тут же непостижимым образом оказалось в кармане владельца паровой бани Кулыгина, сидевшего в пятом ряду кресел. Кулыгин побагровел. Публика захлопала. Затем, показав зрителям совершенно пустое внутри ведерко, маэстро закрыл его крышкой, встряхнул и быстрым жестом открыл снова.

Из ведерка выпорхнула и взлетела под потолок стайка голубей. Белые птицы описывали круги над публикой и, слетаясь на сцену, садились у ног иллюзиониста.

Но здесь произошло нечто более удивительное, чем перемещение кольца или появление голубей из пустого ведра.

Уже вся стая копошилась на сцене, лилипуты сгребали, птиц, упрятывая их в плетеную корзинку, публика яростно хлопала в ладоши, оркестр любителей самозабвенно играл туш, артист раскланивался, прижимая руку к сердцу, — а какие-то белые предметы, и похожие и не похожие на только что слетевшихся птиц, медленно кружась, падали сверху.

Свет в зале был погашен, и потому не сразу выяснилось, что за птички весело порхают и садятся на плечи и колени зрителей.

На хорах прежде всех догадались, в чем дело. Смех, крики, аплодисменты неслись оттуда. Колючее слово «прокламация» поползло по рядам.