Раса хищников

Недавно жена напомнила мне, что еще до того как мы поженились, я дал ей прочитать «Больницу преображения». Это был, по ее словам, текст напечатанный голубыми буквами на папиросной бумаге. Роман ей понравился, но она считала себя недостаточно взрослой, чтобы открыто высказывать свое мнение. Мучения, связанные с изданием этой книги, тянулись долго, мне пришлось дописать второй и третий тома, от которых я впоследствии отказался. Отрывки из них Яжембский поместил в последнем томе «Собрания сочинений».

Это было страшное время, но я научился быть юрким, как ящерица. Не хочу, чтобы это прозвучало хвастливо, но я довольно быстро понял, что цензура еще не вполне оценила возможности нового жанра, каким была тогда научная фантастика. Правда, уже после «Магелланова Облака», где под названием «механоэвристика» я вывел кибернетику, считавшуюся в то время буржуазной наукой, химик Игнатий Злотовский разоблачил меня во внутренней рецензии, а по сути — доносе.

К своим особым достижениям я отношу «Высокий замок», первую книгу в ПНР, в которой кто-то отважился писать о Львове. Опять-таки это вышло случайно, я ведь всего лишь писал о своем детстве. Но книга получила широкий отклик, мне приходило множество писем от львовян, изгнанных из родного города. Недавно я листал новый путеводитель по Львову, и у меня болело сердце. Кардиология здесь ни при чем, дело в психологии: не могу я смириться с новыми названиями улиц, столь хорошо мне знакомых.

Немного о грустном. Переключая каналы немецкого телевидения, я наткнулся на фильм о Вильнюсе и Литве, снятый литовцами. Поразило меня то, что один пожилой мужчина, рассказывая о новейшей истории Литвы, ставил на одну доску поляков, которые под предводительством генерала Желиговского заняли Вильно после Первой мировой войны, с немецкими фашистами и советскими сталинистами. Но еще больше ужаснул меня вид вильнюсских костелов, за время советского правления пришедших в плачевное состояние… Литовцы — верные католики, как и поляки, но если в Польше гонения на католическую церковь время от времени ослабевали, то в Литве коммунисты позволяли себе гораздо больше.

Возвращаюсь, однако, к началу своего пути. Когда я перевожу взгляд в прошлое, мне кажется, что я вижу все крупным планом, будто через объектив фотокамеры. Удивительно, но мои усилия вспотевшей мыши (позволю себе позаимствовать это сравнение у Людвика Фляшена^[262]) не были напрасны, мои книги оказались нужны читателю и после взрыва свободы. Убегал ли я в Космос от коммунизма? Не знаю, это не было результатом хитроумной тактики. Я никогда сознательно не принимал решения, что, начиная с завтрашнего дня, буду писать истории туманного содержания, дабы цензура не смогла ко мне прицепиться. Вчера, просматривая немецкое издание «Рукописи, найденной в ванне» в хорошем переводе Вальтера Тиля, я пришел к выводу, что и сама книга недурна. Писал ли бы я иначе, если б не находился под советским прессом?

«Рукопись» — это никакая не научная фантастика, скорее политическая сатира. Однако ярлык писателя-фантаста прилип ко мне более чем прочно, обрекая в массовом сознании на второстепенность. От разных дамочек мне доводилось слышать: «Мои дети знают все ваши книги» — ведь в их глазах я был автором книг для детей и юношества, одним из троицы Мейсснер^[263], Бунш^[264] и Лем. К счастью, я никогда не зависел от чужого мнения или критики. Жил как кошка, которая гуляет сама по себе, а круг моих верных читателей при этом рос.

Около пяти часов утра я садился за машинку и стучал на ней так долго, как только мог. Дальше начинались бесконечные попытки издать то, что я написал. Даже если не возникало проблем с цензурой, ждать приходилось очень долго, и я не переставал удивляться тому, что за границей книги выходят так быстро. Партия и правительственные чиновники словно сквозь лупу изучали писателей, одних носили на руках, других не баловали своей благосклонностью. Сегодня мы впали в другую крайность: сложно себе представить меньшую заинтересованность литературой и культурой, чем та, что демонстрируют все наши политические партии, вместе взятые.

Первые мои книги были переведены в ГДР. Они расходились большими тиражами, и по совету некоего Марселя Райха-Раницкого^[265] я стал ездить в Западный Берлин за покупками, за такими неслыханными вещами, как, например, нейлоновая шубка для жены. Садясь в Восточном Берлине в метро, я брал с собой номер «Правды», и когда на обратном пути появлялись таможенники, перед ними сидел человек в пальто с бобровым воротником, укрывшийся за советской газетой. Они всегда обходили меня стороной… Из ГДР я перебрался в Западную Германию. Когда мы с моим агентом пришли к Зигфриду Унзельду, владельцу издательства «Зуркампф»^{73}, он закричал: «Sie werden mich ruinieren! Вы меня разорите!» Через полтора года он изменил свое мнение. Да я и сам был удивлен своим успехом.