Раскаяние Бабника (ЛП)

— Да, — прошептал я. – Все, наконец, вышло наружу.

— Я не должен был изменять ей. Я любил ее. Я был... — Он поймал мой взгляд. — Тэтч, я слабый человек. Я не могу обещать, что стану лучше, но попытаюсь.

— Хотите начать прямо сейчас? — раздался за спиной тихий голос.

Остин выглядела прелестно в белом шелковом халате и шортах в тонкую полоску, в одной из моих старых футболок с V-образным вырезом, едва прикрывавшей грудь.

Отец кивнул и ответил простым:

— Да.

— Мы ждем ребенка, — тут же ответила она. — Вы... — ее глаза светились. — Вы станете дедушкой.

Я никогда не видел отца плачущим. Но старик сломался, другого объяснения не было, когда он упал на колени и зарыдал.

Может, потому что ситуация была так близка ему. Семья.

Не та, которая развалилась, а та, которая только создавалась.

И я, его точная копия, так близок к тому, кем он мог быть. Отец, которым он мог бы стать в свое время.

Вытерев слезы и поднявшись, он спросил:

— Если... если я стану лучше, можно мне помочь при родах?

— Конечно, — ответил я, не спрашивая Остин. Я знал, что она не захочет по-другому.

— Думаю, нам стоит спросить в больнице, на всякий случай. — Остин широко улыбнулась.

Отец тихонько засмеялся. Я тоже.

А потом мы оба расхохотались.

Я забыл, в каком секрете держал свою жизнь. Ото всех и, в особенности, от нее.

— Малышка, ты смотришь на бывшего главу хирургического отделения неонатальных исследований в Вашингтонском университете. В больнице университета даже есть крыло,

названное его именем. Он ушел в отставку в прошлом году.

У Остин отвисла челюсть.

— Вы, но Вы...

— Это был жестокий год, — наконец произнес отец, а потом пробормотал: — Черт, это были тяжкие десять лет. Но я могу помочь ребенку родиться с закрытыми глазами. — Он взглянул на меня. — И потом, Тэтч тоже может. Единственной причиной, почему он выбрал пластическую хирургию, было досадить мне.

— Частичная правда, — поправил я. — Мне нравится пластика. Это всегда интересно, и я не раб собственной работы, которым был ты в какой-то мере.

— И тебе нравится выводить меня из себя. — Старик обнял Остин. — В университете он был самым лучшим на своем курсе, готовый так же посвятить себя неонатологии, как его старик, но однажды Тэтч пришел домой и, наверное, увиденное и подтолкнуло его к подобному решению... — голос отца смягчился. — Что ж, в том, что он не хотел иметь с нами ничего общего, была и моя вина, не только его матери.

Остин слушала, пока я отправился доделывать кофе, который уже начал варить, когда меня прервали.

Я даже не знаю, как долго они разговаривали.

Но когда папа, наконец, ушел, сказав, что ему нужно подумать, уже практически наступил полдень.

— Ну? — Брови Остин взлетели вверх. — С чего хочешь начать?

Я вздохнул и откинулся на диване.

— Я не хочу брать его деньги. Это похоже на взятку вместо любви, потому что так проще. А это ужасно, согласна? Ему было легче выписать мне чек, чем дать то, что я всегда хотел: обнять, дать пять, что-нибудь, что сказало бы, как он мною гордится, заботится обо мне. Но он так погряз в собственных страданиях, а мне не хотелось следовать по его стопам, потому что его измена уничтожила мою маму и нашу семью. Я просто... хотел что-нибудь другое.

— Ты хотел сиськи, — серьезным тоном произнесла Остин. — Признайся.

Я расхохотался.

— Да, Остин, я хотел сиськи. Но, если подумать, за все время я был удовлетворен только твоими! Они сохранили мне кучу денег.

— Уверена, с тобой все будет в порядке, — она подмигнула.

Я потянул ее за ногу и притянул к себе на диване.

— Возможно, но, наверное, мне стоит взглянуть на них, на всякий случай. Знаешь, соски могут быть очень чувствительны во время беременности. Мне невыносимо, что ты... страдаешь, а я даже не в курсе.

— Я не страдаю.

— Думаю, я вижу слезу, — я проигнорировал ее. — Малышка, позволь мне позаботиться о тебе.

— В тебе полно дерьма.

— Дурачиться — еще один симптом чувствительности сосков. Так в учебнике написано.

— Хм-м, хранишь его вместе с фотографией Энрике Иглесиаса?

— Удар ниже пояса! — Я принялся щекотать ее.

А она начала петь во все горло, пока я не заглушил ее страстным поцелуем.

— Ты поцелуями заберешь мою боль? — выпалила она, как только я отстранился.

Я ладонью зажал ей рот.

— Хватит. — Но она продолжала петь под моими пальцами. — Хочешь «МунПай»?

Она прекратила петь, прищурилась и показала большим пальцем вниз, когда я убрал руку.

— Молодец, жених, молодец.

Жених.

Я так широко ухмыльнулся, что наверно выглядел пугающе.

Остин забралась ко мне на колени, согнув ноги по бокам от меня.

— Ты определенно выглядишь довольным собой.

— Я доволен на восемьдесят процентов.

Она нахмурилась.

— Почему только восемьдесят?

Я погладил ее по бокам, а потом начал очень медленно стаскивать ее короткие шортики, пока пальцами не коснулся бедер. — Думаю, ты знаешь, почему.

— Не-а. Без понятия.

— Ты меня убиваешь, — я скользнул ладонями под ее футболку и застонал, когда дотронулся до груди. Идеально. Чертовски идеально.

Ее стон вторил моему, когда она опустилась на мою эрекцию.

— Ладно, ты выиграл. — Она стащила футболку через голову, а потом встала и сдернула шорты.