Раскаты

Очень Люся в тот вечер ему поразилась, но как ни подводила потом разговоры на эту тему — Вася отделывался шуточками. Не понимала и не понимает она его до сих пор. Задевает, конечно, его скрытность (хотя в письмах он и стал немножечко открываться), а тянет к нему, держит он ее даже во сне, словно силками опутал. Тягостно иногда, и злость берет — с чего это он такую власть над ней заимел? И не раз пыталась отойти попробовать, да он сам не давал. Она осенью в институт — он туда же. Летом она в пионерлагерь вожатой — он туда же, физоргом. И совсем безоглядно поверила бы она пришедшему, если бы не его пугающие странности. Вечером непривычно весел был, острил, смеялся, а встретишься наутро — опять тусклый весь, квелый, слово еле вытянешь. Или вдруг на лекции не придет. Она к нему в общежитие — лежит на койке, бледный, клацает зубами, тогда как за окном — двадцатиградусный май. «Вася! Ты что, заболел?» — «Да нет, — бормочет, — так это. Пройдет…» — «И все-то ты от меня скрываешь. Ну ладно тогда, ладно…» — «Ты не обижайся, Люсь. Потом как-нибудь, хорошо?» И правда, через час-другой придет к ней сам, помнется-помнется и заговорит, убегая взглядом: «Пионеры там шли строем… А у дома — знаешь, где автомотоклуб, сидел на скамье мужик один. Я его давно приметил, он там все дни посиживает. Пожилой уже, хромой, с тростью, небритый давно… Так пионеры и давай подносить ему шары воздушные, целую связку насовали. Он их взял, долго эдак рассматривал — пионеры ушли, — потом взял вот так папироску торчком и давай тыкать в шары горящим концом: пук! пук! пук! Растыкал все и ушел в дом, уковылял… Вот и тряхнуло меня. Особенно шары эти: пук! пук! пук!..»

А однажды совсем пропал Вася, три дня не появлялся. На четвертый же… подкатил к общежитию на здоровенном грузовике. Сидит за рулем — рот до ушей, довольный. Оказывается, бросил институт (даже не посоветовался с ней!) и в автоколонну на работу устроился. «Как же институт, Вася?!» — «Тошнить меня начало там, Люсь… Ты уж прости…» Ну что ты с ним поделаешь! Не может она перечить ему, не умеет. Да и не хочется. Даже настроение ему испортить боится. Может, служба вышибет из него дурь. А может, и не надо, чтоб вышибала…

Оборвалась лежневка, и машинная катанка разветвилась по делянкам-рубкам, до Синявина меньше полпути осталось вертлявой тропинкой. Заметно ближе бы, конечно, если свернуть, сейчас на дорожку, что мимо Светлого озера, а потом мимо кордона идет. Но не-ет! Туда Люсю и на привязи не потащишь. Не затем она без нужды в Засурье свое прибежала, чтобы страхи себе искать, она себе не враг.

Светлое озеро… Надо же, такое имечко такой жути отдали. Мертвенно-тихое оно, Светлое, и вода в нем тяжелая, стылая, ни волнышко не прокатится, ни плеск не обласкает слух. Утка разве заблудшая шлепнется, колыхнет его черную гладь и тут же испуганно рванется обратно ввысь — только тогда поймешь, что перед тобой вода. Бездыханно отражаются в Светлом ровные, как свежестроганые шесты, молодые березки. Обступили они озеро почти правильным кругом, плотно и отсвечивают бело, потому и названо, видать, озеро Светлым. И совсем не каждый разглядит в той большой белизне, что березки-то все до одной мертвые. Взошли они на болотистых наплывных кочках, и, пока маленькие были, им для жизни хватало соков, а подросли немножко — задохнулись от голода. Не Светлым надо было назвать это озеро, а Гнилым. Или даже Мертвым… И зачем было природе рожать самые красивые и нежные деревца, если она знала заранее, что суждено им умереть в юном цвету?! Не видела Люся в жизни особо плохого, не испытывала особо страшного ничего, но там, на Светлом, где и была-то всего раза три по случайному случаю, ей так и кажется, что обязательно должно случиться с ней что-то ужасное, не уйти от этого, не избежать в судьбе, если уж в самой природе живет такое… Неужели и жестокость нужна в природе, неужели невозможно обойтись без нее?.. Ну, трудно решить насчет природы, но среди людей, должно быть, можно, должно. Иначе — зачем им ум и сердце даны?..