Раскаты

— Хо! Студентки, знач, на побывочку! А Гриша где? Вы разве не вместях?

— Нет. Я ведь через Кирю, картофель убирали у подшефников, — ответила Люся, улыбнувшись. — А что, Гриша обещал приехать?

— Кликнул я его. Дело одно надо с ним сварганить. Должен седня быть. — Отец быстро сложил инструмент, стряхнул с колен опилки и мелкие стружки. — И праздничку, знач, быть сегодня в дому!

Он с нескрываемым восхищением оглядел дочь с головы до ног: эх, и невеста же выросла для кого-то! За такую в его времена парни частенько красные сопли друг другу пускали. Сколь он сам их пролил за ее мать. Одевалась Анюк, ясно дело, похуже, но и в самотканом сыхмане[2] тогдашнем гляделась точь-в-точь как вот дочь в плаще-болонье…

Отец робко тронул Люсю за плечо, сказал неприказно — ух, как он, бывало, пыжился, когда надо было приструнить ее или Гришку! — а просительно:

— Ты, дочка, это… дай-кось, соображай ужин. Да погуще. Знашь, чай, где что взять. А я, знач, до лавки пробегусь… Сготовим все до Гришки и матери. Не каждый день вместе сходимся! Да Гришка-то, чай, не один подъедет.

Люся кивнула и пошла в избу. Переоделась, подвязала мамин фартук и принялась за «густой» ужин. Уж где что взять — она знает. Картошка — на грядке еще, пока колхозную не уберут, за свою не берутся. Огородик-то и по вечерам расковыряешь, а колхозную махину враз не одолеть, зевнешь распогодье — под снегом окажется, было такое… Мясо — и прошлогоднего засола, и свежее — в погребе. Там же и огурцы, малосольненькие еще (хруп, хруп на ходу парочку — вкусные, ух!), и грибы знатного отцовского засола: белые грузди тонко прослоены волнушками, а черные — почему-то сыроежками («не всякий гриб годит другому!»), да вроссыпь по кадушечке — чесночные дольки и вишневые листочки… И вот посиживай наконец-то, разморенная счастливой дорогой, на куцей скамеечке у печи, обдирай с хрустом молодую картошку лезвием по-домашнему милого, с деревянной замусоленной ручкой ножа и знай себе представляй, светясь, предстоящий «праздничек».

Мать придет с поля, постоит около, не смея приобнять-приласкать взрослую такую дочь, сядет устало на краешек кровати и будет смотреть, как ее Людук оборачивается с хозяйством. Потаскай-ка долгий день полные картошкой ведра — порастянет жилки не дай бог. Но не поэтому не вмешивается мамка в Люсины хлопоты с ужином, просто хорошо ей — вон как ладно получается все у дочери…

Вернется отец и, молча, аж посапывая от скорого душевного застолья, станет вмешиваться в строй тарелок, рюмок и стаканов на столе. Все трое они, проскакивая по сельским и Люсиным городским новостям, будут то и дело посматривать в распахнутое окно — не едет ли Гриша? И когда совсем уж истомятся в ожидании, прожужжит наконец-то по Линии «газик». То едет Гриша с другом своим армейским Вадимом Курасовым, который такой шишка в районе важный — военный комиссар! Перед выездом домой Гриша всегда заранее созванивается с Приреченским райвоенкомом, и тот встречает его и подвозит, оставив все дела, до самого Синявина.

И вотоньки — все за столом. Мать, густо пошедшая пятнами с первой же рюмки и прячущая замокревшие глаза. Отец, нахохленный и ершистый на умных чересчур молодых с их сторонними от села разговорами. Гриша, главный архитектор города, чуточку, нарочито рубаха-парень и в то же время образованно-назидательный, а потому снисходительно-добренький. И Вадим, томно-молчаливый, не по-мужски плавный в речах и движениях, вылитый своими манерами благородный скучающий офицер царской армии — что-то больно частый в последние годы герой кинофильмов. Подумаешь, аристократ! И откуда только набрался всего, ведь сирота круглый, по детдомам, говорят, рос…

После второй рюмки мамка будто слепнет и немеет: притулится к приглушенному радиоприемнику, прикроет глаза большими, не по сухонькому телу, руками и вся уходит в протяжно волнистую песню:

Ты не гнись, орешник, ай, не гнись да,
Ай не гнись, орешник мой, не гнись —
Ветры спят, еще не поднялись.
Буйные еще не поднялись.
Ты не плачь, анне[3]

, ай не грусти да,Ай не плачь, анне, ты не грусти —
Наши шалость-радость позади,
Взрослой жизни беды впереди…

Сызмальства разборчиво прислушивалась Люся к песням, что всплескивались то в одном, то в другом конце Синявина по вечерам, особенно часто в праздники. Вот, уверенно и вольно, «Вниз по Волге-реке» русские поют; вот частят — женских голосов явно больше, — словно догоняя кого, татары; спокойно, твердо выделяя слова, ведет свою песню мордва… Но вот далеко и робко, готовая смолкнуть, угаснуть по первому грубому звуку, протяжно до сердечного сжима:

Пролетели хороводом гуси-лебеди,
Улетели до новой весны.
Пролетели безрадостно годы девичьи —
Улетели навсегда, как сны…