Раскаты

Может, и предчувствия ее смешны, и мысли наивны. Как и страхи перед кордоном и его хозяевами. Живет в деревнях, особенно в лесных, дурная привычка пугать детей лесником (как в городе некоторые стращают милиционером): вот придет лесник — заберет тебя с собой в лес, к волкам да медведям. Люсина мать и то туда же частенько, будто не бывала сама лесничихой. Только выговаривала она «лесник» по-своему, забавно — «лишник». То ли с «лишним» путала, то ли с «лешим». Ну, у нее раз за разом вырывается смешное, ладно хоть не обижается на ответный смех, и сама-то, видать, привыкла… А пужанье лесником не брало Люську долго, до тех пор, пока однажды по ягоды не увидела того пугалу близко. Ой, там и было чего испугаться! Лохматый, бородатый, и вправду что леший, толстый такой, словно два человека слеплены вместе, вышел на край полянки, озыркал девчонок, сжавшихся с туесками в руках, и скрылся обратно в лесу без единого звука и шороха. Так тогда потрясло Люсю страхом, что и в деревне потом, завидев идущего проулком лесника, она, не чуя ног, бросалась в избу и скоренько залезала аж на печку. Гришка, братец вредный, углядел это и заставал врасплох: «Лешник идет!» Люська бледнела и шарахалась к печке, а Гришка закатывался в смехе. Потом и еще одно подбавилось: это когда прошло по деревне, что Дарька-немтарка, которой пуще огня боялась речновская ребятня, ушла на кордон, вышла замуж за лесника. Немой Дарькой, бывало, тоже пугали детишек, а когда немтарка поймала на своей яблоне. Мишку Спирина и нажгла крапивой так, что пришлось везти его в больницу, то и пугать ею стало не надо. Вот и слилось у Люси в одно знобкое: лесник — немтарка — кордон. Двадцать верст ей не крюк, только бы обойти подальше и мертвящее Светлое гнилое, и кордон с его лешим и немтаркой.

А и что ж — вот и проскакала кружный кусок пути, вот и Брусничный вражек, весь застланный буро-голубым черничником. И ягод еще полно, разве мыслимо побрать тут ее всю. Только обмякла черничка и закисла на корню — аж во рту сводит… Хмуро, неприветно здесь, в молодом бору, неуютно — недаром и ходить сюда боялись без взрослых, — зато речка на дне овражка чиста, прозрачна до невидимости. Люся положила руку на воду, погрузила ко дну, пальцы вытянулись вдоль струи, словно бы тоже потекли. Вдоль редких и долгих осочин, по-над мелкими камешками, через легшие поперек ветви и стволы палых деревьев, туда — к Кире, вместе с ней к Суре, к Волге… Посмеялась коротко: потечешь! — вода студеная такая, что заныла рука до плеча, онемели пальцы и покраснели на глазах. Да и куда утечешь? Где б ни оказалась далеко, а течение-то все сюда, обратно, тянет и тянет… И знает она теперь, убедилась: как бы ни сложилось у нее, куда бы ни попала — долго не выдержит, сбежит, прибежит в свое Засурье, в свое Синявино. Ничего-то ей не надо в жизни и лучше того, что грезится во снах и давно перешло из мечты в решенье: домик на краю села (обязательно на окраинке, поближе к лесу, пусть и далеко от школы, где у нее будет свой класс), садик вокруг него… И где-то дальше, не смея подумать громко: муж, ласковый и верный, ребенок, почему-то сын, белобрысенький и пухленький, словно одуванчик…

Ой, опять, опять!.. Как стыдно и жарко!

Взошла Люся на бережок, почти бегом пробежала бор и через вырубку прошла в редкий осинник. И сразу за ним — вытоптанный ребятней, гусями и овцами выгон. Тут Люся всегда сходит с тропины, ведущей на Линию, главную улицу, и напрямки к улочке-проулку, на котором третий с краю — их дом, самый красивый в деревне: словно куколка стоит он за вишневыми кустами в синей рубашке обшивки, с белым воротничком ажурных наличников… Но что-то непривычное, чуждое было сейчас на лужайке и силком лезло в глаза. Люся огляделась. Ах, вон что! Ближний край выгона высоко отгорожен полосатым, сбитым вперемежку из старых и новых досок, забором. За ним виднеются штабеля стройматериалов, да урчит нетерпеливо трактор. Отец говорил о новых коровниках — так вот, значит, где им нашли место!

И жалко ей стало этой лужайки, зовущей по веснам первыми проталинками, жарка́ми ранних одуванчиков и теплыми-теплыми — аж до щекотки — ветерками. Жалко до того, что в глаза проступили слезы. Люся пристыдила себя: глянь-ка, распереживалась, не подумав ни о чем. Пустырь, он и есть пустырь, лучше места для ферм и не придумаешь, не занимать же участок урожайного ухоженного поля! Но, как говорит Вася, «звякнуло уже в груди и натянулось, зазвенело, не унять…». Наверно, в каждом человеке живет она, эта звень. Лишь по силе она разная в каждом да рождается по разным причинам. У нее вот по пустякам, что ее близко касается. Эгоистка!..