Раскаты

Тут не ошибешься: решились на свою песню чувашки. Песни их, особенно старинные, одна протяжнее другой, одна другой печальнее. Пыталась Люся понять, почему так, но углядишь разве, удумаешь — слишком глубоко запрятано во времени. Мамка, наверно, и то не знает, не понимает их такую печаль, хотя и не может удержать слез, переполнившись ими. Тогда отец кладет руку ей на плечо, приобнимает и ведет в спальню, сконфуженно бормоча: «Ты, Анюк, давай-ка спать… Вот та-ак… Спи, Анюк…»

Тридцать с лишним лет прошло с того ясного утречка, когда русский парень-плотник посадил на подводу чувашскую девушку, поджидавшую его за околицей с узелком в руках, и увез ее на ближнюю станцию. И умчал их железный конь далеко-далеко, и пропала, растворилась красавица Анюк в большой России, много лет скиталась из края в край с бродячей артелькой, став женой бригадира, кухаркой и прачкой для семерых мужиков. Но где-то звенели щемяще-протяжные песни, журчал родниковой торопливости язык… И высмотрели, приглянулось место обоим: глубоко в присурских лесах стояло село, вперемешку с русской и мордовской звучала в нем и чувашская речь, и дерева (без которого, говаривал отец, «я и сам сухостой») изобильно было вокруг.

…Уложит отец мамку, успокоит и снова подсядет к столу, с ходу вклинится в разговор. И запорхает разговор о разной разности, кому-нибудь да близкой: об архитектурных замыслах Гриши и будущем городов — пирамидальных и пленочных, о военкомовских заботах Вадима, о студенческой житухе Люси и сельских опять же новостях, а то в политику ударятся мужики. В первый вечер, заметила Люся давно, все стараются соглашаться, даже чуточку колкое обходится сторонкой. А так-то прислушаться, и подспудного у каждого полно, но не трогается оно в первовстречные часы, ни к чему праздничек портить. Отец, к примеру, покряхтывает по поводу, что сноха, жена-то Гришки, опять не приехала с ним, не любит она и деревню, и свекра со свекровью. Гриша втихомолку, про себя, остро сочувствует другу: третий год бобылится-мается Вадим, совсем один остался, как ушла жена, ни родителей, ни братьев-сестер — ох, поди, нелегко ему, хотя он и не кажет виду. Вадим же, разгоряченный водкой, взглядывает на Люсю грустно и томно, с нескрываемым желанием объясниться, а окажутся, бывало, с глазу на глаз — ни слова не посмеет сказать: и разница-то в годах слишком велика, и по-родновски-то держался с ней все время, теперь этого не переломить.

Люсе скоро надоест этот пусть и интересный во многом, но все же полупьяный говорок. Выберется она незаметно из избы, стрельнет глазами в дом Макаровых, темный и тихий за высоким штыкастым забором, и побредет в конец проулка. Встанет там, прислонившись к ограде околичной, и потонет в вечерней тишине, такой плотной да долгой, что аж вздрагиваешь зябко. Почему-то песен не стало в деревнях (а в городе? то же самое, вообще, что ли, перестают люди петь?), даже и пьяной-то горлани не слыхать, хотя вроде и пьют не меньше… Даже собаки и скотина и те словно онемели: не брехнет ни одна, не промычит, не проблеет… Слуху голодно, зато уж глазам сытно — смотреть не насмотреться. На дальнем краю лужайки хороводят белые туманы, заручно выступившие из осинника. Дальше и выше, во весь широкий окоем, черные леса подпирают краснозакатное небо. А над головой, в загустевшей сини, уже и звезды брызжут светом… Будет смотреть Люся и думать, что и глупость же сморозила, низачем примчавшись домой: в институте ее наверняка ждет несколько толстых писем от Васи, а сам он, конечно, испереживался, долго не получая от нее писем, и думает бог знает что. Да не вытерпела вот — и на леса захотелось посмотреть осенние, и дома побывать.

Вернется она в притихший дом — Гриша с Вадимом спят на сеновале, — приберет стол и ляжет на свою кровать у раскрытого окна. Послушает-послушает довольно звучные, но не пугающие шорохи в палисаднике — то жучки-короеды шебаршатся не по росту громко, — и приснится ей один из тех сумасшедше-счастливых снов, которые взялись приходить почти каждую ночь: будто бегут они с Васей, взявшись за руки, солнечным ромашковым лугом, густо-белым березником и хохочут, хохочут, хохочут…

3

Развод прошел необычно скоро. Вернее, даже скомкался. Батя не стал устраивать утренний концерт и упиваться песенным поротным парадом, а принял рапорт начштаба и, буркнув: «Все по местам. Офицерам собраться в читальном зале», — повернулся и ушел в штаб.

И день в части сразу наметился пасмурный, с показной деловитостью, но без подъема, бодрящих шуток и подсмешек. Потому что настроение комбата как от телепатической станции током передалось всему личному составу: начштаба кстати и некстати наделал замечаний командирам рот, те, соответственно, комвзводам и старшинам, последние отыгрались на командирах отделений, чье настроение уж наверняка скажется на рядовых.

Но батя был вовсе в добром расположении духа, своему шоферу, выжидательно вышедшему из комнатки дежурного по штабу, он велел подать машину в десять и строго добавил: «Что-то вид у вас, сержант… Два часа на сон, и чтобы смотрелся у меня бойцом!»