Раскаты

на плацу, в учебных классах и на стрельбище старшины и сержанты вдалбливают солдатской братии военные и технические науки, особенно четко видится старшина второй учебной роты Петренко — горячится, рассказывая и показывая, и удивленно-обиженно моргает безресничными глазами, когда кто-либо не понимает простейших, по его мнению, вещей;

караульный взвод аккуратно несет свою бдительную службу, свободные от смены и начальник караула Сисен Абдрахманов спят в караульном помещении, разводящий Петро Ткачук уже на третьей странице пишет письмо жене, все постовые обходят свои объекты согласно инструкции, и только хитромудрый рядовой москвич Ваня Николаев спрятался в тень и сидит, покуривает, весь в глубоких раздумьях о предстоящем матче «Торпедо» с киевским «Динамо», в котором Эдуард Стрельцов забьет решающий мяч;

связисты, заперевшись в коммутаторской, пишут письма и режут, обтачивают, клеят браслеты — для своих невест и невест друзей — из разноцветных кусочков мыльниц, предварительно проглаженных утюгом;

на кухне повар Хабибулин откладывает лучшие куски мяса в котелок, собираясь отнести их своему сменщику Богатыреву на гауптвахту, где тот снова оказался через неделю, на этот раз за чересчур бурное объяснение с начальником санчасти гвардии капитаном Крупининым во время снятия последним пробы завтрака;

по небу неторопко плывут желто-белые, с синькой посредине, округлые облака, движимые бог весть какими силами при абсолютном безветрии…

Видения, убыстряясь, вырвались было за пределы военного городка, проплыла видимая детально улица не виденного до сих пор города с мгновенным калейдоскопом лиц, витрин и зайчиковым сверком машин, дальше замелькали поля, рощи, придорожная канава с упавшей поперек засохшей елью, похожей на большого ежа, громыхнули в ушах стойки железнодорожного моста и… все оборвалось, как и началось, внезапно.

Василий сидел, потрясенный и испуганный, а еще больше — усталый, вялый, как обсосанный лимон, и уже вообще ничего не видел и не слышал.

Бывало с ним и раньше такое. Обычно при долгой тишине в одиночку. Вдруг вроде бы кто-то уставился в упор, смотрит и смотрит, а никак не уловишь кто. Но — ах ты, черт, — да это ж выкатил на тебя свои белки Логачев, бригадир бетонщиков Братскгэсстроя, лохматый детина. От его тусклого взгляда всегда становилось неуютно… Или встанет в глазах лебяжьей плавности и долготы шея, начнешь лихорадочно вспоминать — чья, к чему? — и не вспомнишь тут же, нет, а где-то через час, занятый уже земным каким-либо делом, усекаешь внезапно: так это ж была Нефертити из учебника «История древнего мира»! И так каждый раз, одно дичее другого… «Воображенье — это опасно»… Кажется, у Флобера. Или у Моэма? И почему — «опасно»? Наверно, имелось в виду больное воображенье, а у Василия Макарова оно здоровое, потом самого разбирает смех от этих глупостей. Тем паче что раньше призраки являлись какие-то размытые, словно бы за пленкой нереальности, это сегодня они предстали столь необычно детально — и притронься — осязаемо… Да, припадок (а названьице-то придумал — люкс!) сегодня, черт возьми, состоялся не совсем нормальный. Аж виски жжет — кровь, что ли, так торопливо проталкивается в голову.

Иногда думалось Василию: а вдруг это и не воображенье вовсе, а нечто такое… ну не совсем обычно — людская способность… присутствовать сразу во многих измерениях? Пришла мысль после того, как в «Науке и жизни» прочел толкование гипотезы Гильберта о существовании бесконечного множества пространств. В одной точке «пространства Гильберта», оказывается, возможно бесконечное множество предметов и явлений, абсолютно не признающих временную последовательность в нашем понимании. Приводились даже примеры, наукой не доказанные, но и — не отвергнутые… Протрезвев, Василий обсмеивал себя: глядите-кось — явился феномен! Из глухоманной деревни Синявино… Тьфу ты, глупость какая! И феноменство глупость, и все, что он узрел тут, сидючи в комнатке. На-воображал бог знает что, больной от бессонницы.

Тут Василий с самоиздевкой перегнул. Все, что увидел он и услышал в эти обостренные минуты, верно, жило-было в житейском море. Другое дело, что было оно лишь частичкой моря, полного подводных течений, завихрений, столкновений. Но разве мыслимо одному разом охватить все лики жизни?

Кукоев, например, продолжая железную поступь служебного распорядка, на самом деле был в глубокой панике. После того вечера, когда Донов обратился к нему с вопросом о качестве своего воинского звания, Кукоев стал замечать за командиром нескрываемые странности. Комбат стал совершенно замкнут, по целым часам не произносил слова и часто отрешенно застывал в самый неподходящий момент. Чаще, чем обычно, стал комбат обходить подразделения и службы части, но ни во что почти не вмешивался, а если и заговаривал с кем, так чаще о чем-либо постороннем.

Вмешиваться-то Донов не вмешивался, но одним распоряжением своим, о котором ни слова потом не сказал Кукоеву, остро задел и даже оскорбил начальника штаба.