Раскаты

Да, председатель «Зари» был сегодня явно не в настроении, хотя особой живостью в общении с людьми он никогда и не отличался. В голосистых кулуарах во время перерывов не торчал — уходил курить в туалет, просьбы и поручения выступать принимал, не таясь, неохотно, а если выбирали в президиум, то пристраивался обычно сзади, будто неприятна ему была заметность. Впрочем, таких людей Григорий Мишин уважал: не суетливые, не лезущие силком на вид, но не робкие, они в нужный час бывают неколебимо тверды, что уже само по себе не допускает возможности срывов и падений. Если в тихой воде водятся подобные черти, то это — замечательные черти!

Но сейчас Григорий почувствовал к Макарову раздражение.

— Чем же нынешний народ так плох? — спросил с явным желанием сцепиться и отыграться на нем. А Люсе подумалось, что здесь-то уж брату и вовсе не улыбнется победа: разве можно пронять такого, как Степан Макарович? Сидит, словно из железа кованый…

— Ну, тут я маленько ошибся, — усмехнулся кривовато Степан Макарович. — Народу-то у нас осталось — кошкины слезы. Скрозь прополол деревню город… А насчет работы я в том смысле, что прямо-таки невозможные стали люди. Все грамотные, все умные, все сами все знают! Что ни подумай, что ни прикажи — такую разведут демагогию… Ни одно дело не провернешь по-скорому, без лаю и шуму. А уговаривать каждого по каждой мелочи — тоже, знаете, не дело. Дело, как и овощ, любит свой срок. Вот какая позиция.

— Во-он как, — Григорий уже не скрывал желчи. — Выходит, хужеет народ? Грамота, умение мыслить — во вред? Интере-есно… По оловянным солдатикам слеза прошибает? Нет уж — канули те времена, будь они не тем помянуты!

— Вот-вот, пошла демагогия! — Макаров с усилием раздернул синеватую прорезь губ, выявив ровный ряд плоских широких зубов. Улыбка, неприятная, не прижилась на лице, вышла нарочитой, как и попытка свести разговор на шутку. Не сдержался, укольнул:

— Вам, молодым-то, конечно, лучше знать о тех временах… — но ссориться с главным архитектором областной столицы, видимо, не входило в его планы, продолжил примирительно: — Просто злость часто берет. Вспомнишь — как было когда-то… Скажут, бывало, старшие товарищи — хоть в огонь мы, хоть в воду. А сами — голодные, драные. Такой был энтузиазм…

— А может, старший товарищ попался не тот, а? Может, не так он что-то делает, не то говорит? А?

Сказал это Григорий с улыбкой, сбросив тон. Потому как, не договорив еще, подумал, что реплики его в самом деле демагогичны и что в общем-то он взъерепенился зря: не хватало сцепиться, по отцовскому следу, с соседом, мужиком как есть умным, но… Какой интерес? Конечно, загнать его в тупик — раз плюнуть, не ахти какой грамотей, да вряд ли стронешь чего в устоявшемся намертво характере и образе мышления. Уж Макарова-то мы знаем. Люди, привыкшие командовать и не получившие должного воспитания и образования, даже в поражении остаются уверены в своей правоте, нет в них гибкости, без которой невозможно в наше время…

— Не знаю, не знаю. Не мне судить… — криво усмехнулся председатель после долгого молчания и настороженно покосился не на Григория, а на Люсю. И второй раз словчил от спора: — Ну а теперь — держись! Начинается райская дорожка!

Оказывается, проехали поляну Долгую, по краю которой вилась сносной ровности двуколейка, оставленная лесовозами из ближних вырубок. В конце Долгой дорожка вильнула на север, в сторону Кирского древзавода, и пришлось «газику» ступить на просеку, вовсе забитую разнотравьем, исхлестанную крутыми жилами корней рослого осинника. Но юркая машинка, послушная сильным рукам, и тут не захотела умерить свою резвость, хотя и залихорадило ее, затрясло, как в падучей.

Проскочили осинник, стало видно, что просекой все-таки езживали, «газик» пошел заметно ровнее, но разговор не зародился вновь. Степан Макарович весь ушел в тряскую все же дорогу, а Люся с Григорием уткнулись в боковые стекла и смотрели на осенний предутренний лес. После ранопестрого осинника лес пошел смешанный: высоко и темно зеленели кряжистые, ничуть еще не тронутые первопрохладой дубы, этажом ниже багряно купнели неестественно вычеканенные на полумраке клены, еще ниже копнились уже орешники и рассыпчато пламенели рябинки, и совсем понизу текло вдоль просеки серебро прутняка и пожухлой травы. На ровных участках, когда «газик» прибавлял прыти, все это разноцветье сливалось в сплошную рябчатую стену — аж глазам, завороженным, делалось больно.

Петлянка, оправдывая себя, снова перехлестнула машине путь. И мало того — окончательно сорвала поездку. Степан Макарович привычно, без раздумья, бросил «газик» с довольно-таки крутого бережка на мостик, накатанный из бревнышек, и, когда совсем уж, казалось, через него проскочили, под колесами смачно лопнуло. «Газик» резко задрал нос, и Григория и Люсю, втиснутых в мякоть сиденья, оглушила тишина. Все произошло столь быстро и неожиданно, что и водитель, и пассажиры пронемели целую минуту.