Раскаты

Лениво и гулко бухнул раза два басовитый лай, его тут же сменил, подхватив, отчаянно-визгливый и чистый, и зазвякала цепь, заскрежетала зубной болью по проволоке.

— Ну, бастион! Без долговременной осады не возьмешь, — громко сказал Григорий. — С крепостными стенами, сворой псов… Сто лет не был на кордонах и понятия не имел, что лесники нынче живут таким макаром — извините, товарищ Макаров, за каламбур. Да умерь-ка ты свои саженьи! Куда нам теперь спешить?

Они со Степаном Макаровичем подождали приотставшую Люсю, вглядываясь в окна кордона. В правом крайнем мелькнуло что-то красное и скрылось, хлопнула сенная дверь, собака взвизгнула обиженно и смолкла. Чего-то там сгрохотало — видимо, удвинули засов, — открылась калитка, вделанная прямо в створку ворот, и навстречу вышла женщина: в фуфайке, наскоро подвязанном красном платке, губастая и толстоносая, с медленными глазами. И все-то лицо у нее было как диковинное цветное облако: складка набегала на другую, верхняя часть лба под редкими белыми волосами отдавала синью, на правой стороне от глаза до уха страшно краснел расплыв родимого пятна, все остальное меднилось в загаре и обветрии, а шея, не тронутая солнцем, опять же белела грязновато. Это была Дарька-немтарка.

— Здравствуй, Дарьюшка! — ласково сказал Макаров, улыбнувшись впервые, кажется, за утро. — Что, нет хозяина? Убежал, заслышав нас по собакам? — Повернулся к Григорию, объяснил: — Хитрец Петрович, знаете, как малое дитя. Почудится, будто объездчик аль лесничий заявились, — выскакивает в заднюю калитку и в лес, сапоги намочить по травке. С обхода, мол, вертаюсь, уже… Скоро он появится, Дарьюшка?

Лесничиха закивала, растянула губы широко, изображая ответную улыбку. И, поведя рукой от леса к дому, повращала ею и ткнула в сторону скамейки, вкопанной у стены-забора.

— А-а, конягу расстреножить пошел! — почему-то решил по ее движениям Степан Макарович. — Ладно тогда, посидим, перекурим… Букет, Букет, подь сюда, ко мне!

В притворенную калитку на них лениво взирала овчарка, черная, с неброскими подпалинами. Ценитель собак, Григорий с первого взгляда определил ее породистость: и по конституции, и окрасу, и ушам то была чистая восточноевропейская овчарка. Правда, голова казалась грубоватой, несколько излишне выпуклым лоб, да и мускулатура чуялась несколько рыхловатой, кое-где проглядывались и складки, но пороки эти, видимо, шли не от породы, а от ненормированной кормежки и малоподвижности.

Кобель неторопко, как бы нехотя, подошел к Макарову, ткнулся мордой ему в пах.

— У-ух, песик! У-ух, какой ты сла-авненький! — потрепал его за холку Степан Макарович. — Как, братец, живешь-поживаешь? Да ты, кажись, поджирел? Поджире-ел, поджире-ел, рушишь славную породу, лапонька. Ну, посиди с нами, посиди…

«Они что — заживо тут похоронились? Совсем не выходят в деревню?» — шепотом спросил Григорий, когда лесничиха пошла обратно. Макаров пожал плечами и опустился на скамью, поглаживая Букета. «Эх, воздух-то, какой, а!» — сладко выдохнул Григорий. И они дружно задымили сигареты.

Небо над бором зарумянилось жарко — солнце там, видимо, шагнуло было на люди, да остановилось на минутку прихорошиться. Ветерок завернул из-за ближних кустов лещины, принес грибной или болотный запах, во всяком случае остро-прелый, и ушуршал сухотравьем лужка. Семейка листьев, стронутая им с ближнего клена, с быстрым лопотком расположилась у ног, а один, самый смелый, багряный насквозь, сел Люсе прямо на колени. Темные прожилки ветвились на нем, видимые до самых тончайших кончиков; утолщаясь от краев к середине и сойдясь в коричневый плотный корешок, они рисовались в миниатюрное деревце, почти точную копию самого клена — размашисто-ломкого, ни одной веточки прямой.

Всматриваясь в пятипало растопыренный листок и сравнивая рисунок на нем с кленом, Люся вдруг почувствовала, что вот-вот кто-то должен схватить ее сзади. Скосилась вправо — Гриша, откинувшись головой на бревна, а Степан Макарович, облокотившись на колени, покойно сидели и курили. Повела глаза влево и вздрогнула: у крепостной стены, возникший неслышно, стоял и смотрел на нее человек — невысокий, но такой необъятной ширины, что надшиты были, не в точный цвет, оба борта фуфайки. Как вызов всем на свете лезвиям и бритвам, человек от макушки до пупа был закутан в прядистые смоль-волосы и бороду, даже глаза потонули в зарослях бровищ, воедино сросшихся с боками. «Вон почему отец Васи называет его Робинзоном! И впрямь дикая внешность», — подумала Люся без давней детской остроты, но все же со страхом разглядывая Петровича, и ткнула локтем Гришу.

Поняв, что его заметили, человек высвободил из-под собственной тяжести ногу и шагнул к скамейке. Так и смотрелась походка: шел, словно вытаскивал поочередно из-под себя ноги, в неряшливо сломанных кирзовых сапогах, наверняка наипоследнего размера. Но голос лесника внезапно оказался чистым, с приятным рокотком, да и проявился разборчиво рот — вернее, провал между бородой и усами — и лицо стало терпимо человеческим.