Раскаты

Вдоль просеки лес — до немыслимого смешанный-пересмешанный. Рядом с размашистой елью — голоногий клен, за свечкой-сосной в безнадежном споре с нею стрельнула в небо белотелая береза, рябина прижалась к мускулистой груди дуба и, шепчет, шепчет ему что-то заветное… Тут же млеют аккуратные, почти по-городскому ухоженно-декоративные, густые кусты липы. Чуть небольшая сырая ложбинка — стынет стального цвета листьями кучерявая ольха, сережится глазастыми ягодками бересклет, шлепает детскими ладошками осинка… На одной квартальной опушке насчитаешь десятки разных деревьев и кустарников.

Это — Засурье…

Буйно-зеленая труба просеки неожиданно обрывается — здесь в лес глубоко вклинилось бывшее яблоновское поле (бывшее в том смысле, что Яблоновки как деревни теперь не стало — вынесена она, как неперспективная, целиком в Кудейху).

Просека обрывается, но не обрывается тропинка — она смело, через поле напрямик, спешит вперед, к проселочной дорожке, ведущей вдоль Казачьего оврага на Воиновский кордон.

Темнеет прямо на глазах, становится прохладнее. Мощно, гулко звучат шаги в сгустившемся к вечеру воздухе, словно на ходу прорываешь пленку первого непрочного льда.

Лес приближается сплошным черным валом, но постепенно расступается: черными остаются лишь стволы да кроны деревьев, а в прогалы между ними смотрит прояснившееся к вечеру изумрудное небо.

Сзади доносится стук колес и быстрый топот. И вот уже рядом со мной морда рыжей упитанной лошади. Переходя на шаг, лошадь притворно блаженно пофыркивает, перед глазами моими предстает странное, довольно нелепое сооружение, в которое она впряжена: телега не телега, тарантас не тарантас, а что-то среднее между ними, напоминающее средневековую пролетку. На облучке ее, на кучке свежего сена, тоже некто странный: мальчишка не мальчишка, мужик не мужик, а кто-то весьма высокий, но неимоверно худющий, одетый в кубанку, кожаную куртку, которая туго перетянута желтым широким ремнем и портупеей в явное подражание командиру-кавалеристу незабвенных времен войны гражданской.

— Садись! — щурит на меня прорези долгих глаз обладатель сей странной фигуры. Я всматриваюсь в него повнимательнее, насколько это можно в плотном сумраке. Батюшки, да это же совсем еще пацан! Острое — может быть, от тонкого острого носа и тонких губ — лицо, гладкие костяшки скул и худая-худенькая шейка малолетки.

Только вот глаза… Глаза старят. И голос. Он по-взрослому густ и крепок.

Едем. Пират аккуратно пристраивается на метр от заднего колеса пролетки и мерно бежит сзади. Лошадь, чутко слушаясь вожжей, опять переходит на рысь. И тут оказывается, что чудная каталка эта сооружена не только оригинально, но и весьма даже удобно: на корнях, которых изобильно на любой лесной дорожке, и кочках не трясет, а мягонько покачивает.

Едем уже довольно долго, а высокая строгая спина в кожанке все так же равнодушно высится передо мной.

— Чего не спросите, куда нам надо? — не выдерживаю я наконец. Неужели ему, в самом-то деле, не интересно, куда в глубину леса топает глядя на ночь незнакомый человек? Давно знаю, что лесоработники, к которым почему-то сразу отнес и этого нашего вожатого, народ очень малословный, но все же привыкнуть к такому затяжному молчанию не могу никак.

— К Воинову, конечно. По этой магистрали никуда больше не попасть при всем желании, — невозмутимо отвечает седок.

Лес сгущается. Словно не мы въезжаем в него, а он медленно окружает, обступает нас, хотя в окружении этом нет чувства опасности (особенно когда ты с ружьем и собакой).

Здесь уже полностью царит ночь.

И безветрие. И тишина. Вообще-то «тишина» — в лесу понятие относительное. Ее нет. Никогда, ни на одну минуту. Лес не умолкает полностью даже при малейшем безветрии. А «тишина» — это равномерный, бесконечный шум вершин — обманывает слух, постепенно приручая его и убаюкивая.

Воиновский кордон стоит на опушке молодого густого леса. Когда-то в мое детство это был совсем еще молодняк, довольно частый и тогда, а теперь он стоит такой плотной стеной, что кажется — птица в него не влетит. Или настолько уж обманывает темь? Чуть поодаль за молодняком грузно вставал темный вал зрелого леса, а теперь рослые деревья подходят к полянке лишь с двух сторон, да и то неширокой колонной. Сзади везде чувствуется пустошь вырубки.

— Зачем же этот рядок оставили? Как на посмешище.

— Азы лесоведения. Защитные полосы вокруг новых участков насаждений. Через двадцать — тридцать лет здесь встанет новый лес. И пропахали насквозь, и засадили. Тр-р-р… Вот мы и дома.

В освещенном квадрате окна появляется лохматая тень и исчезает. Минута — и лесник Воинов открывает нам тесовые широкие ворота. Вот уж перед кем бессильны годы! Все то же вырубленное углами лицо, та же неторопливая и словно продавливающая землю походка. Только густая шевелюра, разветренная от макушки на отдельные пряди, заметно побелела — прямо искрится в снопе света, выпавшем из сенных дверей.

— Здравствуй, Иван Иваныч. Не ждал? А я вот и не один прикатил. Ну, как дела? Что нового тут у тебя? — громко спрашивает мой возчик.