Раскаты

— Вечер добрый, Лексей Лексеич. Здравствуйте. (Кивок в мою сторону — не узнал!) Ждал не ждал, а мой дом — твой дом. И ради присказки, и в самом прямом смысле… — В голосе Воинова, распрягающем лошадь, теплая отеческая ворчливость. — Кордоны ведь все твои как есть. А дела — все так же. Берложьим порядком. У тебя вот как?

— Отдал я сорок седьмой и сорок восьмой совхозу. Что поделаешь. Пора. Перезревать начинает там. Пусть рубят, им строить надо. Сажать будем, оба квартала лиственницей засадим, вот! А три квартала вдоль Кири отстоял я, как ни нажимали. Ты прав: если вырубим их, обмелеет Киря, и лет через десять — двадцать хоть закрывай все три лесничества, в Сахару превратим Засурье… А они там притащили даже кандидатов наук и ну распинаются! Им там, по картам, видишь ли, виднее, чем нам на месте. Уложил я их на лопатки вместе со всеми кандидатами… Ну, вы заходите пока, а я схожу прогуляюсь часок. Ты прости, дядя Ваня… Я не задержусь, темно уже сегодня.

— Иди, Лексей, сходи. А я тут мигом с ужином обернусь… Кое-что и погреться найдется, такую новость и обмыть не грех, и не обмыть — грех! — Лесник почему-то чересчур уж суетливо топчется вокруг лошади. И только потом, когда мой вожатый не спеша уходит за край полянки, внимательно смотрит ему вслед в еще незакрытые ворота.

— Дядя Ваня, это Алексей Морозов? Сын Варвары Морозовой? А куда он пошел?

Воинов резко поворачивается ко мне. Есть что-то неприятное, тревожащее, когда тебя рассматривают пристально, в упор, и я не выдерживаю:

— Неужто не узнаете, дядя Ваня?!

— Дмитрий?.. Митя Зараев? Эка черт, я слепой, а? Ну, здоров, здоров! — спохватывается дядя Ваня. — Да что мы стоим? Заходи, заходи в избу. Ну, придется старухе вытащить все-о! А это Алексей, да. Да-да, Варвары Морозовой. Наш лесничий… Ну, пошли в избу, пошли!

Сени просторные, чистые, ярко освещенные лампой, ввернутой над дверью. «Прихожая была, помнишь? Да уехал Генка — не нужна стала. Много ли места нам со старухой надо?..» Нещедро, по крайней мере не ослепительно, освещенная комната с обилием пестрых занавесок. Занавески перед кроватью, у запечья, на входе в кухоньку, двойные — тюль и ситец — на окнах. Любительница занавесок тетя Оня! Стол, шкаф у кухонной перегородки, две рамки с фотографиями, два портрета над окнами — Ленин и красивая женщина с толстой косой с плеча на грудь, яркий бумажный плакат: «Лес — наше богатство, берегите его!» Приемник «Урал» на верхней полке книжной, нет, больше газетной этажерки, телефон на подоконнике… «Эй, старуха-лесничиха! Ты поглянь, поглянь, кого я поймал на ночь глядя?!» Тетя Оня — все такая же: полная и плавная — из кухоньки. Снова пристальное тревожащее рассматривание. «Что, не узнаешь? Хо-хо! Да где уж! Ишь, какой разряженный, как цыган на охоте! Так это же Митька, Зараев! Берегись — он и без Генки все куриные гнезда очистит. — Вспомнил ведь что, черт! — Так что все на стол мечи, что есть в печи! Сейчас и Алексей подойдет». И над аханьем тети Они, над вопросами и хлопотами дяди Вани у стола, над чувством неловкости за свою персону, доставившую лишние заботы людям, — что-то щемящее душу, уже неотвязное до тех пор, пока не узнаешь его суть. И мельком, мельком в голове — фонтанами — воспоминания, отрезки из давным-давнишнего, но такие, оказывается, памятные: потому так легко вспыхнули они снова.

Лесничиха Варвара Морозова… И Синявино… На моей детской памяти это были враги. Непримиримые. И казалось, навсегда. Ее именем у нас, как некоторые в городе милицией, пугали детей. «Вот придет Морозиха — заберет тебя в лес». Или даже: «Вот скричу Морозиху — она тебя в лес унесет, к медведям…» Когда же она застрелила сельского силача Бардина, а потом и ее нашли с простреленной грудью (отомстили-таки бардинские дружки), в Синявине и детей перестали пугать ее именем, лишь шушукались по углам… В нашей семье, правда, все это не было выражено, потому что бабка наша, Зараиха, при подобных разговорах о Морозихе лишь качала головой и кривилась брезгливо, а иногда и отрезала: «Да полно вам, бабы, чепуху-то нести! Вам бы на ее место! Она как святая несет свой крест…»

Теперь Алексей Морозов, который после смерти матери, затем сразу и бабушки попал в детдом, оказывается, снова здесь. И кем? Лесничим!.. А ведь лесничий — это в наших краях непререкаемый начальник не только десятников, лесников и объездчиков, но и вообще, считай, полновластный хозяин всего лесного края, который может оштрафовать на всю катушку не только там отдельного порубщика, но и целые колхозы и совхозы. Чуваши, по старинке, называют его даже «улбут», что означает не более не менее как «барин», «господин». Правда, глядя на моего возчика, трудно представить его барином или господином, но тут я, чую, крупно ошибся: почтительность в голосе дяди Вани наверняка была не только оттого, что Алексей — сын Варвары Морозовой, он лесничий, видать, по делу…

Но куда Алексей пошел сейчас, в ночь?

— Дядя Ваня… расскажите мне о Варваре Морозовой, а? И об Алексее. Чего-то я, видно, еще не знаю о них.